Катакомбные
богослужения в Соловецком лагере
В 1929 г. на
о. Соловки, в страшном Соловецком
концлагере, с приближением Пасхи
началось усиление репрессий за
религиозные убеждения и антирелигиозная
пропаганда. В антирелигиозный музей,
помещавшийся в бывшем игуменском
флигеле, ежедневно стали устраиваться
«экскурсии». Заключенных приводили в
организованном порядке, группами, в этот
«музей» и показывали им «вскрытые» мощи
преп. Зосимы и Савватия. Под стеклом
лежали честные останки святых, их
нетленные кости, а на специальных
огромных плакатах было написано, что при
«вскрытии мощей» были обнаружены труха и
чурбаны дров. Чекисты давали
«объяснения», в шапках, с цигарками во
рту, всячески подчеркивали своё
богохульство.
А по ночам,
в великой тишине и тайне, рискуя быть
пойманными и запытанными до смерти,
пробирались в этот «музей» заключенные
священники, монахи и верующие миряне и,
обливая кровавыми слезами оклеветанные
раки преподобных, благоговейно
катакомбно молились и за себя, и за всю
Россию. И дивно помогали молящимся свв.
Соловецкие угодники, сораспятые с
народом русским своими растерзанными
безмолвными мощами.
На Страстной
неделе, вечером в понедельник было
объявлено по всем ротам, что молитвенные
собрания категорически запрещаются;
всякий, кто будет замечен в «религиозной
пропаганде» (т.е. молитве), — подлежит
суровому наказанию. Также запрещалось
печение всяких куличей и вообще
какое-нибудь особенное приготовление
пищи в наступающие праздничные дни. День
светлого Христова Воскресения был
объявлен обыкновенным рабочим днём.
Настроение у
большинства заключенных было
подавленное.
Врачи,
имеющие право давать освобождения от
работ, были поставлены в очень тяжёлые
условия. С одной стороны, усилились
жестокие требования со стороны
начальства, а с другой — увеличилось
количество просьб об освобождении от
работ со стороны заключённых.
Категорически запрещалось превышать
нормы освобождения в амбулаториях (не
выше 10% всех обращающихся за помощью).
Врачей было
очень мало и на амбулаторных пунктах
работали обычно фельдшера. Они были
чрезвычайно жестоки и никогда не
превышали норм освобождения. Но
начальство лагеря часто находило
необходимым проверять работу
фельдшерских пунктов с целью снижения и
без того низких цифр освобожденных. Для
этого посылались врачи с требованием
снизить процент освобождения.
В Великую
среду я как врач был назначен на такую
«проверку» фельдшерского амбулаторного
пункта.
Придя за
полчаса до начала приёма, я имел
возможность познакомиться и побеседовать
с контролируемым мною фельдшером. Это
оказался старший ротный фельдшер с
Полтавщины. Огромные седые усы его меня
сразу поразили и покорили. Добрые глаза,
пристально и грустно смотревшие из-под
нависших седых бровей, дополнили
впечатление: я проникся к нему доверием.
«Такой не выдаст», — мелькнула у меня
мысль, — «с ним можно рискнуть
договориться». Оглядывая его крошечную
комнатушку (он жил при амбулатории), я
заметил на стене висящую старую бандуру,
на задней стороне которой было выжжено
изображение Архистратига Михаила и
слова: «Умрем за родную Украину». Все
сомнения мои исчезли и я прямо приступил
к делу.
— Мы оба
православные, — сказал я ему. — Я
прислан «снизить» количество
освобождаемых Вами от работ, но мы оба
хорошо понимаем, что наш христианский,
нравственный и врачебный долг — дать как
можно больше освобождений по болезни,
чтобы православные люди смогли отметить
светлый праздник и помолиться. Приём
ведете Вы, освобождайте от работ всех,
кого только сможете. В сомнительных
случаях обращайтесь ко мне. Я буду не
снижать, а повышать количество
освобождённых».
— Да… я
понимаю, — задумчиво ответил фельдшер, —
но, ведь, если мы и вдвое увеличим
полагающийся процент освобождения, то и
тогда всех православных не
удовлетворить… Вы простите, но я хочу
предложить Вам кое-что… на основании
своего семилетнего концлагерного опыта
(мой срок 10 лет и я отсидел уже 7).
— Что же Вы
хотите предложить? — спросил я.
— Вот что…
Для того, чтобы освобождать побольше
православных, надо быть более жестоким
и, если хотите, более жестоким к тем,
кто забыл Бога и богохульствует… я имею
в виду «урок» (т.е. уголовных
преступников), которые «кроют в Бога —
мать» (т.е. кощунственно цинично
ругаются) и для которых никаких
церковных праздников не существует!…
Я молча и
грустно посмотрел на фельдшера.
— Я понимаю…
— несколько смутился он, — может быть,
это будет не по-христиански?… Но…
поверьте мне… я очень много мучился этим
вопросом… другого выхода нет!… Ведь если
Вы слишком много освободите, то нашу
комиссию просто аннулируют и всех
освобожденных «дрыном» (т.е. палкой)
погонят на работу… А за судьбу хулиганов
— богохульников вы не беспокойтесь! Они
не мытьём, так катаньем добьются
освобождения или устроят крупный
скандал, будут жаловаться и кричать, что
мы с Вами слишком жестоко смотрели… Их
жалобы помогут нам! — многозначительно
закончил фельдшер, — нас трудно будет
уличить в излишней мягкости… Хотя число
освобожденных будет гораздо выше нормы,
но воплей о нашей жестокости будет еще
больше и начальство будет довольно нашей
работой.
Я
согласился, хотя в глубине души было
смутно и горько.
Начался
приём.
Фельдшер,
по-видимому, оказался прав… Два
совершенно различных психологических
типа людей проходили перед нами. Тихие,
смиренные, больше священники и монахи,
пожилые и старые люди, степенные
крестьяне и интеллигенты, с медными и
серебряными крестиками на шее, ничего не
просили и освобождения не ждали.
Громкие, шумные, крикливые, дерзкие и
грубые уголовники (конечно, не все, ибо
и среди уголовных были верующие), —
требовали освобождения и цинично
бранились. Брань их непередаваема!
Матерщина, соединённая с циничнейшими и
кощунственнейшими эпитетами по отношению
к именам Спасителя и Богоматери, были
невыносимы! Шутки и оскорбления «попов»
и издевательства над религиозными
чувствами верующих превосходили всякую
границу: они плевали на нательные
крестики, срывали их с шеи соседей, с
хохотом топтали их ногами…
Угрозы и
наказания не помогали.
Мольбы и
уговоры вызывали смех.
С ужасом и
негодованием я смотрел на этих людей и
не видел в них искры Божией.
Да,
по-видимому, фельдшер был прав.
Я не
чувствовал угрызений совести, когда был
слишком жестоким и посылал легко больных
на работы.
Придя в свою
камеру, я поделился своими чувствами и
переживаниями с товарищами-врачами.
Они ничего
мне не сказали.
Поздно ночью
я исповедовался у о. Николая П.,
замечательного священника-исповедника,
бывшего духовником всех верующих врачей.
Отец Николай
сказал мне, что я поступил неправильно.
Надо было помолясь, чтобы Господь
покрыл, освобождать всех без исключения
больных, несмотря на то, богохульник он
или праведник, а, кроме того,
освобождать и всех православных,
внутренне молясь, чтобы Господь помог
почувствовать таковых по их взглядам…
Совесть моя
сказала мне, что о. Николай был прав!
Наступил
Великий Четверток. Вечером, часов в
восемь, в нашу камеру врачей, где, кроме
меня, находились: епископ Максим
(профессор, доктор медицины Жижиленко) и
врачи К. и П. , пришли, якобы по делу о
дезинфекции, епископ Виктор (викарий
Вятский) и о. Николай П.
Шепотом,
катакомбно, отслужили церковную службу,
с чтением 12 Евангелий…
В пятницу
утром был прочитан по ротам приказ: в
течение трёх дней выход из рот после 8
часов вечера разрешался только в
исключительных случаях по особым
письменным пропускам коменданта лагеря.
В 7 часов
вечера, когда мы, врачи, только что
вернулись в свои камеры после
12-часового рабочего дня, — к нам пришёл
о. Николай и сообщил следующее:
— Плащаница
в ладонь величиной написана заключенным
художником Р. Богослужение — чин
погребения — состоится и начнется через
час.
— Где?! —
нетерпеливо спросили мы.
— В большом
ящике (около 4 сажен длиной), для сушки
рыбы; этот ящик находился в лесу, в
полукилометре от роты N… Условный стук:
3 и 2 раза. Приходить лучше по одному.
Через
полчаса владыка Максим и я вышли из
нашей роты и направились по указанному
«адресу». Дважды у нас патрули спросили
пропуска. Мы, врачи, их имели.
Вот и лес.
Вот ящик. Без окон. Дверь едва заметна.
Сумерки.
Стучим 3 и 2
раза. Входим. Внутренность ящика
превратилась в церковь. На полу, на
стенах — еловые ветви. Теплятся свечи.
Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в
ладонь величиной, плащаница утопает в
зелени веток. Человек десять молящихся.
Среди них владыка Виктор (Вятский),
владыка Иларион (Смоленский) и владыка
Нектарий (Трезвинский), о. Николай П.,
о. Митрофан И., профессор А.А.М.
(известный русский философ), два
студента, два незнакомых монаха… Позднее
пришло ещё человек пять. Началось
Богослужение. Шёпотом. Казалось, что тел
у нас не было. Были только одни души.
Ничто не развлекало и не мешало
сосредоточенности молитвы…
Я не помню —
как мы шли «домой», т.е. в свою роту
санитарной части. Господь покрыл!…
Светлая
Христова Заутреня была назначена в нашей
камере.
В 11 часов
вечера в субботу был обход лагеря
комендантом со свитой. Зашли и к нам, в
камеру врачей. Камера была убрана. На
столе — чистая белая скатерть…
— Что,
ужинать собираетесь? — доброжелательно
спросил комендант.
— Да! —
отвечали мы.
— Ну, до
свидания!… — ушли…
А через
полчаса, под разными предлогами, без
всяких письменных разрешений, собрались
все, кто собирался прийти. Собрались
человек пятнадцать.
Заутреня и
обедня пролетели быстро и необычайно
духовно-радостно.
Сели
разговляться. На столе были куличи,
пасха, крашеные яйца, закуски, «вино»
(жидкие дрожжи, с клюквенным экстрактом,
сахаром и содой).
Около 3
часов разошлись.
А около 4
часов утра внезапный новый, второй обход
коменданта. Вошли к нам в камеру.
Мы, врачи,
сидели на своих койках, не раздеваясь, и
тихо беседовали.
— Что,
врачи, не спите? — спросил комендант и
тотчас добавил — Ночь-то какая!… и спать
не хочется!… — и ушел.
Господь
покрыл!…
Мы, врачи,
сидели на своих койках, не раздеваясь, с
благодарными слезами, обнимая друг
друга:
— Христос
Воскресе! — Воистину Воскресе!
Нежил
соловецкий пасхальный рассвет —
превращал монастырь — концлагерь в
невидимый град Китеж и напоял наши
свободные души тихой нездешней радостью!
http://www.ipc.od.ua/bib10.html
|