Даже
не очень глубокий взгляд на
нынешнее положение дел в РПЦ,
заставляет говорить о проблемах,
характер которых требует уже не
однократного соборного суждения, а
систематического рассмотрения на
уровне постоянно действующих
комиссий с анализом причин
нарастания ряда негативных
тенденций в современной церковной
жизни, а также их всесторонней
оценкой. Иначе будущее
Российской церкви может
небезосновательно показаться
мрачноватым.
В
этой связи вновь и вновь
приходится возвращаться к
исторической судьбе деяний
Поместного собора 1917-18 годов -
несомненно, важнейшего для РПЦ
события. Тем более, что к ним нас
отсылают возникающие время от
времени в церкви дискуссии о
разных сторонах ее жизни:
календаре, языке богослужения,
отношениях между клиром и
мирянами, о церковных авторитетах,
о выборности клириков, принципах
представительства полноты
церковной на Поместных соборах и
т.д. Фактическое игнорирование
решений этого собора способствует
лишь внутренней дезинтеграции
церковного сознания, бессильного
перед лицом простого, но
настоятельно звучащего уже которое
десятилетие вопроса: "Являются
ли вообще решения Поместных
соборов обязательными для
церковного народа?" Его
невольная риторичность (прошло
более 10 лет с тех пор как Церковь
обрела реальную независимость от
государства, а Поместный собор
1917-18 годов до сих пор не был
предметом внимания Архиерейских
соборов РПЦ) уже произвела и будет
производить смущение умов, причем
двоякого характера. С одной
стороны приходится слышать, будто
решения Поместного
собора 17-18 годов не удалось
воплотить промыслительно, (иначе
говоря, что кровавый террор,
развязанный против Церкви, был
богоугодным делом), с другой - что
до начала их исполнения
каноничность любых шагов
священноначалия остается в лучшем
случае под сомнением, а
следовательно, может быть
проигнорирована.
Надо сказать, что история Церкви
свидетельствует о том, что более
поздние соборы относились к
деяниям предыдущих как правило с
трепетным вниманием, и если,
например, пересмотр той или иной
канонической практики признавался
целесообразным, об этом
принималось специальное
постановление. Когда же подобное
внимание отсутствовало, в итоге
всегда возникало как минимум
разночтение в толковании церковных
правил, а то и вовсе каноническая
путаница. Кстати, о необходимости
ее устранения говорили и деятели
Поместного собора 17-18 годов, и
лучшие российские специалисты по
каноническому праву в течение
всего XX века. Думается, что в
этом отношении давно пора
озаботиться тем, чтобы элементарно
упорядочить применение канонов или
хотя бы кратко оговорить
терминологические трудности. Об
этом лишний раз напомнили недавние
казусы (скандалы в Екатеринбурге,
Томске и в Санкт-Петербургской
духовной академии). Иначе у нас и
дальше всякое несогласие с
церковным иерархом, особенно
коллективное да еще и публично
выраженное, будет толковаться как
"скопище на епископа", т.е.
заговор с целью насильственного
удаления епископа с кафедры.
Одновременно в современной
церковной жизни немало признаков,
прямо указывающих на явный и даже
недопустимый недостаток подлинного
блюстительства ("епископе"), то
есть собственно епископского
служения. Начать с того, что за
последнее десятилетие в церковь
пришли тысячи, если не десятки
тысяч неофитов. (Не стоит,
пожалуй, говорить о миллионах,
поскольку такие цифры применимы
лишь к тем, чье воцерковление
исчерпывалось крещением). Их пока
еще неустойчивое религиозное
сознание требовало и продолжает
требовать особого попечения, хотя
бы во избежание стереотипных
ошибок, когда, например, писаниям
св. отцов приписывается авторитет
Св. Писания, или когда церковная
иерархия воспринимается как
"духовная администрация",
отличающаяся от светских властей
неограниченностью властных
полномочий и привыкшая поэтому
только к безоговорочному
подчинению любому решению
правящего, а иногда и викарного
архиерея. Так, например,
благочинный одного из центральных
московских благочиний и
одновременно весьма
высокопоставленный чин в
структурах Патриархии любил
повторять, что голосование против
предлагаемых настоятелем
кандидатов в приходской совет
приравнивается к неподчинению
Патриарху.
Неофитскому сознанию в принципе
свойственен поиск надежной почвы,
часто даже в ущерб смыслу, который
поэтому нередко перерождается в
выискивание доступных по форме и
простых по исполнению правил
поведения. Им нередко придается
статус незыблемых, так как они
освящены абсолютным в глазах
данного индивидуума авторитетом
его духовного наставника. Хорошо
известно, что евангельская истина
не может быть дана в сколь угодно
подробном наборе правил (так
скорее выглядит ее духовный
антипод - фарисейство); она
стяжается многолетними и
многотрудными усилиями и
приобретается кроткими,
долготерпеливыми сердцами,
способными в соработничестве с
Богом предвосхищать наступление
Царства Христовой любви.
Между тем, "выходцу" из
чрезвычайно разболтанной ныне
светской среды, часто с расколотым
сознанием, отчаявшимся от
всяческих метаний, естественно
желать элементарного душевного
порядка. Нередко именно за этим
люди приходят или приводятся в
церковь близкими. Странно, однако,
то, что такой "спрос" вполне
удовлетворяется "предложением",
ибо в массе своей, отнюдь не
благовестием привечает церковь
сегодня своих потенциальных чад, а
как раз-таки набором предписаний,
регламентирующих быт. Более того,
как известно, невзирая на все
постановления священного Синода, в
РПЦ не угасает, а только набирает
силу "младостарчество", - активное
вмешательство "духовника" в жизнь
пасомого под видом духовного
назидания. При этом неприкрыто
поощряется фактическая зависимость
людей от воли или даже произвола
"наставника". Известна масса
случаев откровенного духовного
насилия, когда "старец" навязывал
своему чаду безбрачие или
,наоборот, брак с определенным
лицом.
Очевидно, что не Евангелие стоит в
центре подобных взаимоотношений,
поскольку благовестию "жизни с
избытком", победы над смертью и
тленом, приближающегося Царства
Небесного как торжества творческой
свободы не может быть места там,
где закрепощаются души: "И
познаете Истину, и Истина сделает
вас свободными". Однако если
это так, и затронутое явление идет
вразрез с Евангелием, то оно,
несомненно, представляет собой
уклонение от духа и смысла
христианской жизни, самого
существования Церкви, и должно
поэтому стать предметом
пристального архиерейского
внимания.
Известно, что попечение епископа о
церковной общине всегда
осуществлялось в форме
учительства, назидания. Епископ
нес прямую ответственность перед
Богом и церковью за наученность
вверенной ему части народа
Божьего, особенно за
наставленность неофитов. На
богослужении церковь регулярно
молится о "епископех, право
правящих слово истины" (т.е.
правильно преподающих слово
истины). Соответственно и любое
искажение в церковной жизни
становилось всегда предметом
особого беспокойства
добросовестного архиерея. Если же
подобное искажение приобретало в
части церкви устойчивый и злостный
характер, такое положение дел
признавалось чрезвычайным, и
соответственно требующим
немедленного уврачевания. Само
уклонение такого рода с давних пор
квалифицировалось как ересь.
Заметим, речь идет не о
сомнительных или неудачных
вероопределениях, которые нетрудно
исправить, если община или
Поместная церковь хранит верность
Христу, Его Евангелию и
апостольскому свидетельству.
Ересью всегда было принято
называть опасное для жизни
(духовной) членов церкви
заблуждение, которое обычно
сопровождалось игнорированием
соборного мнения, твердом
настаивании на своем, и, самое
главное, в навязывании собственных
взглядов и практики остальной
части церкви. Ересь никогда не
была просто ошибочной формулой, но
узурпацией церковности как
таковой, а потому разбирательство
подобных искажений велось
тщательно, и, что особенно важно,
открыто, чтобы ясно была видна
жизненная позиция тех, кто мог
вызвать подозрение в ереси.
Заметим, что вне подобного
гласного исследования ни одно
заблуждение и не могло бы быть
выявлено.
В
этом отношении наше время,
особенно современная ситуация в
РПЦ, выглядит принципиально иначе.
Внешне в церкви уже давно нет
поводов для особенного
беспокойства, кажется, что
догматические споры давно
отгремели, и если где-то порой и
раздастся какой-нибудь
подозрительный шум, то епископату
не составит большого труда
изобличить искажение и вернуть
пастве мир и благополучие. Но это,
увы, обманчивое спокойствие, ибо
за завесой внешнего мира
скрываются многие тревожные
тенденции, по плодам не уступающие
классическим ересям. Пресловутое
младостарчество лишь одна из них.
Как явление оно уже получило
соответствующую негативную оценку
Синода, но оказалось, что одной
пусть резкой, но безадресной
отповеди недостаточно. Поток
свидетельств о чрезмерно
навязчивом "попечении" духовников,
равно как и о не менее настойчивых
рекомендациях неофитам от "более
опытных христиан" и даже СМИ,
называющих себя церковными, как
можно быстрее найти себе такого
советчика, заставляют говорить о
младостарчестве как о растущей
опасности. А поскольку почвой для
совершенно нежелательного роста
стала описанная выше особенность
неофитского сознания, то,
следовательно, дело не только и не
столько в заблуждениях, сколько
нередко в злой воле тех, кто этим
спекулирует, превращая себя в
подобие божества. Справедливости
ради следует добавить, что и сами
младостарцы частенько обнаруживают
неофитские наклонности. Вероятно,
уже пора такие особенно злостные
злоупотребления персонифицировать,
дабы люди хорошо знали, с кем им
не стоит связываться, и чем
чревато игнорирование такой
рекомендации.
Прискорбно, но формула Лескова
"Русь была крещена, но не
просвещена" остается весьма
актуальной для нашей церкви, в
особенности применительно к тем,
кто пришел недавно, и это тоже
предмет особого беспокойства
священноначалия. Ведь именно
безграмотность питает наряду с
послушанием младостарцам еще один
тяжелый уклон в сознании верующих
- магизм. Им, увы, пропитана
современная церковная жизнь,
причем, как это ни печально, дело
не ограничивается одними только
мирянами. При этом имеются в виду
отнюдь не грубые пережитки
язычества у простонародья, когда,
например, священника перед
погребением просят благословить
"первую встречу" - какой-нибудь
материальный знак, которым
новопреставленный "приветствует"
прежде усопших. Все гораздо
серьезнее: магически
воспринимаются таинства, обряды и
даже слова. О крещении чаще всего
говорится как о необходимой защите
от демонов и прочей нечисти, с
особым упором на то, что в этом
таинстве человек приобретает
ангела-хранителя, в то время как о
первичном и единственно важном по
большому счету смысле: приобщении
тайне смерти и воскресения
Христова, по слову апостола,
услышишь крайне редко. Несть числа
"православным" советам немедленно
начать причащаться, чтобы отвести
угрозу со стороны враждебно
настроенных родственников,
недругов, справиться с депрессией
и проч. Нередко складывается
впечатление, что вообще все
церковные таинства - это что-то
вроде системы самозащиты,
гарантированной священнодействием
правильно поставленного иерея. О
собственно христианском смысле
таинств чаще всего говорится
сугубо символически. Так, понятно,
что нельзя рассказать о таинстве
Евхаристии, не упомянув о Теле и
Крови Господних, вот только как
назидаемый поймет смысл своего
приобщения Св. Тайнам, если он
может при этом не знать Евангелия
и даже не знать Христа как своего
Спасителя (по крайней мере его
почти никогда об этом не
спрашивают), да и как возможно в
таком случае это приобщение?
Правда, почему-то подобные
сомнения мало кого одолевают, и
господствующая позиция здесь
такова, что "таинство причастия"
совершается всегда, когда
соблюдаются все канонические
требования и все "исполнено
правильно". При этом совсем
нередко действительность таинства
понимается и вовсе как ex opere
operato, т.е. вполне магически, за
что православные справедливо
критиковали недавнюю католическую
сакраментологию.
Всякое таинство предполагает
анамнесис - воспоминание, в
котором проживаются события
Священной истории. Оно выступает
преддверием и условием реальности
тайнодействия. Невольно возникают
сомнения в полноценности
сакраментальных усилий тех членов
церкви, которым бывает почти
нечего вспоминать и проживать.
Между тем, Евхаристия не просто
одно из литургических таинств.
Св. отцы первых веков христианства
подчеркивали, основываясь на
Св. Писании, ее соборный характер,
потому что в таинстве благодарения
является сама Церковь ("Господь
смешал себя с нами, чтобы мы стали
единым существом, подобно
соединению тела с головой," -
говорит свт. Иоанн Златоуст;
"Когда Господь назвал Своим Телом
хлеб, состоящий из множества
собранных вместе зерен, Он указал
тем самым на единство нашего
народа. Когда Он назвал Своей
кровью вино, выжатое из множества
гроздей и зерен и составившее
единое питие, он указал на то, что
наше стадо состоит из множества
собранных воедино овец,"-
говорит свт. Киприан
Карфагенский).
Это
важнейшее качество Евхаристии было
заново раскрыто и подтверждено
усилиями плеяды блестящих русских
богословов минувшего столетия.
Однако оно скорее скрывается,
нежели подчеркивается современной
литургической практикой и
фактически сводится к небытию в
массовом церковном сознании,
поскольку в нем, вследствие
непросвещенности, превалирует
частно-индивидуальный характер
восприятия таинства. А когда
человеку нет дела до собирания со
Христом в сакраментальном
благодарении Отца за Сына,
распятого за нас и воскресшего, и
дарующего нам общение Святого
Духа, он даже в причастии ищет
своего, больше расцерковляясь там,
где в первую очередь призван к
воцерковлению своей жизни реальным
участием в таинственном собрании
верных учеников Господних.
Вновь и вновь приходится говорить
о разъедающем церковную ткань
индивидуализме, ищущем внешних
удостоверений в своей
принадлежности правильному
сообществу, формально правильном
священнодействии, или иначе,
знамений и, по возможности, чудес.
Среди последних особенно популярны
в последнее время массовые случаи
мироточения всевозможных
предметов. Носителям подобных
взглядов, конечно, выгоднее и
комфортнее жить на расстоянии от
других, пусть они и называются
братьями и сестрами, а клириков и,
в особенности, епископа видеть
существами иной природы, живыми
трансляторами благодати.
Поскольку же этот феномен
современного церковного сознания
нисколько не ограничивается
уровнем мирян, а зачастую еще
отчетливее прослеживается среди
монашествующих и клириков, -
приходится констатировать
повсеместное и всеобщее усиление
центробежных тенденций в
умонастроениях чад Русской
Православной Церкви. Но если
реальность заставляет говорить о
столь фундаментальных искажениях
жизни, то не пуще ли иной ереси
такой повод для беспокойства?
Не
обойдем вниманием в ряду
разрушительных тенденций и
обыкновенный секуляризм,
превращающий церковную жизнь в
привычную будничность. Он
беззлобен, но лишь потому, что его
носители как правило толпятся
возле церковной ограды, не
чувствуя нужды идти вглубь. Когда
же поиски своего разворачиваются в
собственно церковных пределах, они
едва ли не обречены приобретать
разнообразные формы агрессии
против всех инакомыслящих, иначе
живущих и даже иначе выглядящих.
Наиболее одиозен в этом смысле
фундаментализм или филетизм -
ревность о своем в национальных
масштабах, которая может
совершенно отделить Христа от
конкретно-этнической разновидности
исторического христианства.
Возрождение церковной жизни в
рамках таких воззрений трактуется
не иначе как "возвращение к
вере предков".
Христианство, безусловно, может
присутствовать в жизни учеников
Христовых и как их
культурно-историческое наследие,
но это ни в коем случае не главное
его свойство. Что такое
"наследственный христианин" хорошо
видно по самохарактеристикам
такого рода: "Я православный,
но в Бога не верю", или "Я
православный колдун". К
сожалению, наша церковная
действительность характеризуется
растущим влиянием носителей не
Христовой веры, а идеологии,
прикрытой христианскими одеждами.
И эти круги желают главенствовать
в церкви. Парадокс состоит в том,
что пропорционально
фундаменталисты представлены в РПЦ
весьма узко, но при этом
пользуются репутацией внушительной
силы, с которой считаются и
которой даже опасаются церковные
иерархи. Объяснить сей феномен
можно только колоссальным разрывом
между священноначалием и мирянами,
из-за которого епископат буквально
не "чует под собой"
церковного народа. Но неужели
неясно, что дальнейший дрейф в
этом направлении чреват
окончательным "разводом", в
результате которого церковь, по
видимости все еще окормляемая
иерархией, на деле будет обречена
на длительное вдовство. В самом
деле, уже так давно
"бракосочетание" епископа с
церковью (именно таков центральный
образ литургического таинства
поставления на епископское
служение) носит номинальный и даже
фиктивный характер. Невеста не
знает жениха (народ никак не
участвует в выборе ставленника), а
последний и не думает этим
обеспокоиться (рецепция епископа
народом фактически отсутствует).
Не существует даже достоверных
данных о численном, не говоря уже
о персональном составе приходов,
епархий, Поместной церкви. В
результате неясно, кого и как
должны будут касаться решения
очередного собора. Повторюсь, это
странное сожительство не может
продолжаться долго. Ведь совсем не
редко слышишь от почитателей
"старцев", что епископат наш в
массе своей негоден и отошел от
истинной веры, и потому вскоре
слушаться надо будет только их,
людей Божиих. Что, если это
сделается руководством к
действию?! Кто тогда сможет это
остановить?
Как
злободневно, к сожалению, звучат
слова святителя Филарета
Московского: "Несчастье нашего
времени то, что количество
погрешностей и неосторожностей,
накопленное не одним уже веком,
едва ли не превышает силы и
средства их исправления".
Совсем недавно на одном церковном
форуме прозвучали слова, косвенно
подтверждающие подозрение, что в
наши дни дело обстоит еще
серьезнее. Один "маститый"
богослов, преподаватель известного
в церковных кругах
Свято-Тихоновского богословского
института, заявил на весьма
представительной конференции, что
дар царственного служения у народа
Божия есть только тогда, когда им
правит царь, и, соответственно -
священства, пока есть священники.
Святителю Филарету, следовательно,
с эпохой повезло больше - он хотя
бы при царе жил, нам же по этой
свежей "православной" доктрине
надеяться уже не на что. Причем
клирики еще могут утешаться даром
священства, а куда деваться
простым мирянам? Если им остается
только послушливое безмолвие, то
логичнее предположить, что без них
и вовсе спокойнее. И хотя призыв
"устрояйте из себя дом
духовный, священство святое"
(1. Петр 2: 5) или слова "вы -
род избранный, царственное
священство, народ святый"
(1 Петр 2: 9) обращены апостолом
Петром отнюдь не к клирикам, а
именно к народу Божию, может быть
"маститый" богослов со коллеги и
единомышленники больше не верит
"во Едину Святую, Соборную и
апостольскую Церковь"?
Кажется, увы, что это не частная
глупость, а новое веяние. Вот
явится единодержавный и мудрый
правитель, утихомирит
взволнованную Русь (ей для этого
даже лучше быть беспросветной,
нежели просвещенной) - и, глядишь,
придет долгожданное умиротворение,
а уж с мирянами или без, подлинное
или мнимое, наконец, христианское
или не очень, - так ли важно, если
дар священства останется при
клириках, повязанных узами "веры
предков", охраняемой правильно
поставленным священноначалием. Это
слово, кстати, все чаще пишется с
прописной буквы.
Что
ж, тем внушительнее звучат сегодня
грозные слова кротчайшего свт. Григория
Богослова: "Больше всего
бойтесь плохих епископов, ибо у
всех есть сан, но не все имеют
благодать".
