ПРАВОЗАЩИТНИКИ И ПРАВОСЛАВНЫЕ: КТО КОМУ НУЖНЕЕ

о. Яков Кротов

Отношения религии и правозащитного движения в России воплощены в четырех разных людях. Самый известный - Солженицын. Вера для него - средство боднуть власть. Он активно использовал это средство и тогда, когда не был верующим. Когда же стал, то стал неофитом. Правда, напрочь лишённым неофитского энтузиазма, но зато активно и неумело наклеивающим православные ярлыки на все свои прежние идеи и действия. Идеи, правда, очень "православные" - антисемитизм, империализм, антизападничество, ненависть к свободе совести, жажда "стилизованного православия" в духе императора Николая Павловича. Может быть, единственное, что есть в Солженицыне глубинно православного - это его антиклерикализм, то скептическое отношение к духовенству, которое разделяет и само православное духовенство. Церковная иерархия не любит Солженицына не потому, что православнее его, а именно потому, что она очень на него похожа. Это столкновение двух медведей в одной клетке - в клетке имперской утопии. Это православие власти, точнее - властолюбия.

Самый несчастный и самый блаженный - Шаламов. "Теология после Освенцима" - точнее, после Колымы. Это недоверие к вере - но к вере собственной, а не к чужой. Это отчаяние в собственный адрес. Глубокое отвращение не только к христианству или религии в целом, но ко всякому поиску смысла в жизни. Но православие в Шаламове есть - не искусственное, как в Солженицыне, как в советских епископах, а православие органичное, здоровое, "туберозовское", православие скорби. Такое православие может себе позволить и в церковь не ходить, лишь бы со Христом остаться. Это хорошо видно на Сергии Желудкове (1909-1984), который стал священником, но был церковными - точнее, советскими церковными - властями от служения отстранён, и проповедовал правозащитникам, что они "анонимные христиане".

Желудков рассказывал, что ему явился во сне тогда уже покойный папа Иоанн XXIII и призвал идти к правозащитникам, ибо "у них нет священника". Папа, наверное, имел в виду поруководить и повдохновлять, но правозащитники сами кем хочешь поруководят. Попытки Желудкова обратить к вере Кронида Любарского (их переписка опубликована) закончились ничем. Желудков, однако, пришёлся ко двору: он не учил, а просто был рядом, в отличие от небожителя Солженицына. Это православие страдания, сострадания и бодрости, подобное православию о. Александра Меня.

Самый ортодоксальный - Левитин, Анатолий Краснов-Левитин, один из патриархов правозащитного движения, с высоты дореволюционного опыта глядевший не только на Сахарова с Ковалёвым, но и на Абовина-Егидеса. Этот опыт Левитин захватил самым краешком, - достаточно, чтобы на всю жизнь остаться православным эсером. Левитин мог себе позволить ехидно отзываться о тех "подсвечниках", которые задолго до перестройки переметнулись, чтобы выжить, из партийных в православные - не в России, конечно, а в эмиграции. Он многих правозащитников привёл к настоящей вере и потому не принимал за чистую монету веру солженицынскую. Это православие прямого действия.

Самый нормальный православный правозащитник - Евфросиния Керсновская (1907-1994). Её редко вспоминают вообще, не числится она ни в пантеоне правозащитников, ни в православных святцах. Налицо классическое вытеснение из сознания неприятного факта. Норма всегда неприятна ненормальности, а Керсновская была не просто нормой, а нормой сохранившей себя. Советская власть целенаправленно уничтожала нормальное, и миллионы вполне нормальных погибли либо стали Солженицыными, Шаламовыми, Левитиными. Это все более-менее Иваны Денисовичи, которые прежде всего хотят выжить. Разумеется, среди правозащитников неверующих таких тоже - абсолютное большинство. Однако, то, что для неверующего - простительно, для христианина - позор. Жажда выживания несовместима с жаждой Воскресения.

Керсновская не выходила на площадь, не подписывала, не состояла. Она боролась за права человека не на Красной площади, а в норильских шахтах. Она боролась словом - ни разу не промолчала, когда начальство начинало лгать, заступалась за солагерников и сокамерников - не за друзей, ведь в лагерях друзей нет, а именно за людей как таковых. Но более всего она боролась самым убедительным способом - поведением. Объявить голодовку, добиваясь перевода из теплой больницы в шахту - лишь бы не участвовать в советской медицине, - ни один советский человек, будь он Солженицын или Сахаров, не пошёл бы на такое. Керсновская - пошла. При освобождении она отказалась получать заработанные на каторге деньги.

Советский человек - тот, кто восторгается успешным побегом, кто восторгается подвигом маршала, якобы с пулеметом отстреливавшегося от пришедших его арестовывать, для кого главное право человека - право не быть арестованным. Керсновская трижды приходила в НКВД, чтобы её арестовали, отстаивая своё право не бояться, не бегать. Прямая противоположность поведению того же Меня, который десятилетиями лукавил на допросах, который даже опубликовал покаянное письмо, лишь бы иметь возможность лечить человеческие души. Мень отстаивал права пациентов и врачей, Керсновская - право быть человеком.

Безумное с точки зрения Совка поведение можно объяснить и тем, что Керсновская сохранила европейские представления о честности, аристократические - о чести, христианские - о свободе. Вряд ли полезно выяснять, какой фактор был решающим.. Важнее другое: как стать таким же. Ответ неутешителен: ни европейцем, ни аристократом, ни христианином не становятся. Ими рождаются. Христианин рождается не в роддоме, но от этого не легче, скорее наоборот. Самая глупая девчонка может зачать ребёнка от любого идиота, но ни красота, ни ум не помогут обрести веру, если Бог не даст. Право человека веровать не отменяет обязанности Бога оставить человека атеистом - иногда ради спасения этого человека, чаще - для спасения других от его возможного фанатизма.

На Западе правозащитное движение может и даже обязано не лезть в политику или религию - там есть, кому этим заниматься. В России, как при советской власти, так и сегодня, вместо политики и вместо религии - казённые подделки. Поэтому правозащитное движение вынуждено не только защищать права, но и требовать господства права (а это уже политическое действие), требовать правды (а это - религиозное). Правозащитников уважали и уважают настолько, насколько они - и партия, и Церковь, свидетели света в мраке беззакония и цинизма. А насколько нет - настолько не уважают.

То же самое относится и к партиям в современном России, и к христианам. Одинаково, к примеру, не вызывают уважения протестантские и иудейские лидеры, одобрившие погром в Сахаровском центре - и те художники, те защитники художников, которые твердили, что вовсе не хотели затронуть чьи-либо чувства. Может, и не хотели - но в результате предали тех, кто имеет право на кощунство, на неприятие чужой веры, тем более - чужой агрессивности под флагом веры. Себя спасли от посадки, но обрекли на посадку кого-то, кто захочет открыто выступить против фанатизма и изуверства в православной шкуре.

Это - поведение Ивана Денисовича, а не Евфросинии Керсновской. Это - поведение человека испугавшегося. "Любовь покрывает всё" словно одеяло, испуг покрывает все словно облако ядовитого газа. Homo napugans не способен ни веровать в Бога, ни бунтовать против Бога, на людей он злится и на людей все-таки надеется, хотя сознаёт бесплодность такой надежды. Нужно ли удивляться, что общественное мнение - мнение таких же испуганных людей - оказалось не на стороне Сахаровского центра? Нужно ли удивляться, что и в церковном календаре, и в светском пантеоне почётное место занимает Жанна д'Арк, а не Галилей?

Все испуганные люди похожи друг на друга. Испуганный правозащитник, испуганный атеист, испуганный художник, испуганный православный - нет разницы. Все одинаково спасаются лукавством и бегством. Лукавящие по разным соображениям правозащитники - плохие правозащитники, как лукавые православные - плохие православные. Когда же все напуганные спасутся бегством, остаётся разница, но существенная: атеизм не имеет принципиальных возражений против испуганности, искусство часто - мощное средство примириться с испугом, не излечиваясь от него. Уживается с испугом и православие - православие надзирателей и конвоиров, равно как и православие заключённых. Но ведь, в отличие от атеизма и искусства, у которых нет независимого от человека Откровения, у православия есть откровение - откровение о величии Бога и величии человека, об Истине, о Правде и о Суде. Не всякий, верующий в это Откровение, смел. Не всякий неверующий в него - трус. Но настоящие православные и настоящие правозащитники одинаковы в жажде настоящего, подлинного, не зависящего от земных расчётов, и эту жажду нужно не утолять, а разжигать в себе и в других.