...Хорошо плакаться про тупик и скуку,
когда всё есть. На "томление духа" есть
время, когда сыто брюхо. "У кого суп
жидок, у кого жемчуг мелок". Даже
сегодня каждому человеку, живет ли он в
Нью-Йорке или в Урюпинске, беден он или
богат, есть, чего желать в жизни, есть
от чего страдать. Библия была бы очень
глупой книгой, если бы забыла про это,
если бы не предвидела Нью-Йорка и
Урюпинска. Она предвидит, и кроме книги
Екклесиаста - фантазии о сверх-счастьи,
в Библии есть книга Иова - фантазия о
сверх-страдании.
Если мечту о счастье неизвестный
еврей связал с именем величайшего царя
Израиля, то фантазию о несчастье
разыграли на не-еврейском фоне. Иов
живёт в стране Уц - подальше от Израиля.
Правда, Иов выглядит совершенно иудеем
по вере, но все же он живет в другой
стране; запечатлеть на бумаге страдания
еврея было бы чересчур. История есть
Иова есть сверх-страдания не потому, что
в ней описываются какие-то неимоверные
пытки коммунистических или фашистских
застенков. На древнем Востоке умели
пытать, но понимали и то, что физическое
страдание - не единственное. Поэтому
история Иова написана контрастами: был
совершенно здоров и абсолютно богат -
стал абсолютно болен и абсолютно нищ.
Самый же резкий контраст не между
прошлым и настоящим, а в настоящем: Иов
как был праведником, так им и остаются,
только теперь его праведность обмазана
со всех сторон гноем, отчаянием,
лишениями.
Противопоставление праведности и
несчастности не случайно. Каждый
человек, спрашивающий: "Если Бог есть,
то почему я страдаю?", вольно или
невольно держит в уме примечательное
окончание вопроса: "Если Бог есть, то
почему я страдаю, такой хороший, а
проходимцы торжествуют?" Если бы человек
мог просто размышлять о счастье и
несчастье, тихо и кротко глядя на своих
ближних! Так и размышления и
Екклесиаста, и Иова то и дело с
философических сбиваются в базарную
зависть: почему я? Почему я, хороший,
страдаю, а грешник нет? - вот что делает
причитания Иова такими близкими
большинству людей, хотя назвать очень уж
благородным такой вопль нельзя. Зачем,
чтобы всем было плохо? Екклесиаст так же
пропитан вздорной ревностью: почему
лодырю и мерзавцу такое же богатство
может достаться, как и мне - и если этот
лодырь и мерзавец мой собственный сын, я
еще больше злюсь! Зачем всем хорошо?
Разумеется, ничего хотя бы немного
религиозного или доброго в этом вопле
нет, а если первобытное: от сломанной
ноги соседа мой перелом меньше болит, и
тогда сладок сахар, когда другой смотрит
мне в рот голодными глазами. От этой
первобытности можно избавиться, или
преобразить ее во что-то мало-мальски
цивилизованное (так американцы говорят
то "крысиные гонки", то "конкуренция", в
зависимости от того, терпят они
поражение или выигрывают). Можно
построить (хочется верить) "цивилизация
сотрудничества" на месте цивилизации
конкуренции. Тогда многие крики Иова и
Екклесиаста будут казаться вздорными -
многие, но далеко не все. Когда отпадёт
все второстепенное, останется главное:
почему во мне есть нечто, что делает
самое полное земное счастье
недостаточным? Почему во мне есть нечто,
что делает самое полное смирение перед
Богом недостаточным? И недостаточность
эта - и в человеческих глазах, и в
Божьих.
Книга Иова противостоит современному
человеку, который свою тяжбу с Богом
облекает в форму карамазовского вопроса:
"Почему невинные люди страдают?" Иов -
не ребенок, хотя он по меркам своего
времени вполне праведный человек.
Однако, хоть он и не ребёнок, а к Богу
он имеет такое же право (и обязанность)
вопиять, как и вымышленное дитё. В самом
деле, а почему старик должен страдать? С
какой стати обязан мучаться в лагере
насильник? Невинное страдание нас
задевает с особенной силой не потому,
что мы невиновным сочувствуем, а потому,
что мы себе сочувствуем. Мы не о
ребеночке, мы о себе спрашиваем: "Я
невинен, как новорожденный, ничего
никому кроме добра не сделал, почему я
должен страдать, почему ко мне Бог
предъявляет какие-то претензии?" На что
и следует ответ, если по-честному:
во-первых, и младенцы не невинны,
во-вторых, страдать не должны даже
виновные (да-да!), в-третьих, страдание
вообще не может быть оправдано, и если
оно есть, то либо как простое
механическое последствие какой-то нашей
(не Божьей) гадости, либо как духовное
преддверие святости.
Поток жалоб Иова похож на причитания
любого человека, справедливо или
несправедливо обиженного. Самое
примечательное в таких причитаниях то,
что они противоречивы: возмущаясь, мы
ругаем именно того, кого любим, чьим
мнением дорожим. Несправедливость врага
не возмущает. Иов восстает на Бога, и
это ужасает его друзей, а вот Бога -
радует, и Бог говорит, что речи Иова
"вернее". Защищающие Бога не так верны
ему, как проклинающий - такое возможно
только, если Бог ценит не холопство, не
точность, а любовь.
Вопрос, с которого начинаются
несчастья Иова: "Разве даром богобоязнен
Иов?" (1, 9) есть вопрос вовсе не о
деньгах, а о любви: "Любит ли Иов Тебя
или богатство, полученное от Тебя?"
(Увы, три тысячелетия детей часто
считали просто частью богатства, поэтому
их смерть оплакивается Иовом наряду с
потерей дома, а рождение затем новых
детей вполне заменяет смерть прежних;
впрочем, на жену Иова его несчастья не
распространились). Иов любит - и поэтому
случившееся для него жестоко, но не
неожиданно: "Чего я боялся, то и пришло"
(3, 25). Если бы это сказал древний
эллин или перс, веровавшие в
равновесность добра и зла, слова эти
звучали бы как рассудочное признание:
Иов боялся, что его процветание нарушает
мировую гармонию и маятник должен скоро
качнуться в другую сторону. Но это
говорит верующий в Единого Бога, Который
совершенно не подвластен злу и может
дать счастья полной мерой и навсегда.
Так что слова звучат иначе: Иов любит
Бога, но именно потому чувствует в своём
богатстве нечто, что несовместимо с
любовью. Иов - это Екклесиаст,
заговоривший о самом сокровенном, хотя и
не напрямую.
Несчастья, обрушившиеся на Иова,
болезни физические и душевные, не
главное в книге. Несчастья он просто
принял: "Неужели доброе мы будем
принимать от Бога, а злого не будем
принимать?" (2, 10). Здесь - развилка, и
большинство людей от Иова до наших дней
выбирают совсем другой путь и другую
логику: если зло есть, значит, Бога нет,
во всяком случае - Бога всемогущего,
Бога Библии. Иов остаётся верующим, и
эта вера уже дышит любовью: "Да будет
имя Господне благословенно!" (1, 21).
Иов больше всего жалуется на
несправедливость: во-первых, он не
виноват, а во-вторых, если и виноват, то
нельзя за одно наказывать дважды. "Зачем
бы не простить мне греха ... ибо, вот, я
лягу в прахе" (7, 21). Смерть уже
достаточное наказание. Несправедливы не
страдания, несправедлива смерть. Друг
Елифаз рассудителен:: всё живое умирает,
надо принять смерть; в его изображении
смерть прямо-таки красива, словно в
речах психотерапевта, разговаривающего с
раковым больным. Люди, видите ли,
укладываются в могилы "как укладываются
снопы пшеницы в своё время" (5, 26). Иов
это благолепие отвергает: человек не всё
живое, и смерть не утешение. То-то и
плохо, что я умру как "редеет облако и
уходит; так нисшедший в преисподнюю не
возвратится" (7, 10).
Не сама по себе смерть возмущает
Иова; психотерапевты отлично знают, что
люди прекраснейшим образом примиряются
со смертью, побунтовав. Всё та же любовь
к Богу, любовь непонятная, неизвестная
ещё Аврааму, хотя заключённая в его
вере, движет Иовом. Колос пшеницы
умирает - да, остаётся от него лишь
соломинка. А я умираю - так значит, я
для Бога всё равно что солома? "Не сухую
ли соломинку преследуешь" (13, 25) -
этот крик Иова не означает, что он
действительно считает себя лишь мыслящим
тростником, напротив, он не хочет в
растения, и ему унизительно, что Бог
обращается с ним, словно со спичкой.
Любовь Иова рождается из веры: "К
Богу слезит око мое" (16, 20), неверие
вмиг решило бы проблему. Но Иов не
бунтует против Бога, а плачет о Боге, о
том, что, кажется, Бог его не любит.
Правда, само слово "любовь" ещё не
произносится, но говорится все по любви:
не надо меня утешать, не надо мне
говорить, что Бог меня любит, если я
вижу, что Он не любит. Как влюблённый,
которого обманула невеста (кстати, и как
Екклесиаст), Иов твердит: "Опротивела
мне жизнь" (7, 16). Не страдания, не
смерть, а жизнь, явно ненужная Богу -
вот что противно.
Главная заповедь Библии: "Возлюби
Господа Бога твоего", оказывается,
говорит не о какой-то имитации любви, не
о попытке перенести любовь с
конкретного, живого существа на
иноприродную абстракцию, а о самой
настоящей любви. "Любить Бога"
невозможно умом, и это не метафора
("любить родину", "любить шахматы",
"любить природу") - это действительно
любовь, о которой можно было бы сказать,
что она подобна любви к женщине, только
на самом деле наоборот: любовь мужчины и
женщины подобна любви Бога и человека.
Именно против первой заповеди грешат
утешители Иова, советующие весьма
религиозно: "Я бы предал Богу свое дело"
(5, 8); "Прими из уст Его закон" (22,
22). Что, разве от любимого нам нужна
справедливость или закон? Нам нужен сам
любимый, по закону или нет. Иов томится
о Боге как любовник: "Он пройдет предо
мною, и не увижу Его" (9, 11); "я иду
вперед, и нет Его, назад, и не нахожу
Его" (23, 9). Не смерть ему противна, а
расставание с Богом; раз мне быть в
могиле, то я "гробу скажу - ты отец мой"
(17, 14) - гробу, а не Тебе, Боже и Отец
всех людей!
Правильно говоря о Боге, Его мудрости
и справедливости утешители Иова
совершенно не видят того, что Иов знает
всё это лучше их, и именно потому и
переживает: раз мучает, значит, не
любит, раз невидим, значит презирает.
Любимую я вижу, хочу видеть и Бога, и я
вправе Его увидеть, пускай сто раз
скажут, что Бог невидим. Вправе, потому
что Бог нужен мне и я нужен Богу. Это
может шокировать даже неверующего, и
именно неверующего, знающего о Боге лишь
из книжек это должно шокировать: "Разве
может человек доставлять пользу Богу?
... Что за удовольствие Вседержителю,
что ты праведен?" (22, 3).
Неверующий может так говорить, чего с
него взять, а вот Елифазу эти слова Бог
припомнит: они - лживы. Человек нужен
Богу, и творение человека - не
развлечение, а любовь, любовь жгучая.
Удовольствия и пользы от человека Богу,
может быть, и нет, а радость, радость
Любящего при виде любимого - есть! Будет
встреча, будет, хотя бы я и умер. Из
этой веры-любви, безрассудной, как
всякая любовь, вдруг рождается в центре
книги Иова фантастическое откровение о
Боге, фантастическое в мире, где, как
говорил Екклесиаст, никто не знал: "дух
сынов человеческих восходит ли вверх".
Оказывается, страдание больше открывает
человеку, чем счастье, и Иову открылось
более Екклесиаст: "А я знаю, Искупитель
мой жив, и Он в последний день восставит
из праха распадающуюся кожу мою сию; и я
во плоти узрю Бога" (19, 25).
"Я во плоти узрю Бога" - высшая точка
любви-веры. Когда через полтысячелетия
после сочинения книги Иова Иисус скажет:
"Всё возможно верующему" (Мк 9, 23), это
сказано не о возможности вымолить дом,
хорошее здоровье, автомобиль - это
сказано о встрече с Тем, с Кем
невозможно встретить твари. Прорвавшись
к этой вере Иов попутно, почти незаметно
для себя самого, обретает и веру в
Искупителя, и веру в Воскресение тела.
Он даже не объясняет, что означает
"искупитель" (хотя все тогда хорошо
понимали, что это Освободитель, тот, кто
выкупает из рабства). Он не объясняет,
как возможно воскресение, и уж подавно
он не подозревает, что Бог должен стать
человеком, чтобы стала возможна и
встреча, и воскресение. Он просто любит
и хочет осуществления любви - вера в
воскресение и встречу с Богом лицом к
лицу рождается из любви к Богу без
всяких богословских потуг и вопреки
разуму.
На вопрос: "Разве даром богобоязнен
Иов?" книга Иова даёт ответ в самом
своём начале: да, даром, что
доказывается тем, что Иов богобоязнен и
в страданиях, и в нищете. Но этот вопрос
оказывается малоинтересным по сравнению
с тем, что открывается способом ответа:
в боязни Бога, в благочестии, в религии
открывается любовь к Богу. Главным
оказывается не вопрос о человеке, а
вопрос о Боге, и главным ответом
оказывается не проповедь человека, а
явление Бога. "Я слышал о Тебе слухом
уха, - говорит Иов, - теперь же мои
глаза видят Тебя. Поэтому я отрекаюсь и
раскаиваюсь в прахе и пепле" (42, 5-6).
Правда, ответ оказывается таким, что его
нельзя передать: слышанное можно
записать, но как записать увиденного
Бога? Иов не говорит, что же именно он
увидел, что означает "увидел Бога".
Нечто существенное остаётся
невыговоренным.
Для христианина книги Екклесиаста и
Иова стали, вместе с Псалтирью, более
близки, чем Пятикнижие, более ежедневны.
И дело не только в том, что каждый
христианин, как Иов, как Екклесиаст,
может и должен пройти через абсолютное
разочарование в жизни, в религии, в
вознаграждении за добродетель, чтобы
соединить веру в Бога с любовью к Богу,
чтобы стала возможной личная встреча с
Богом - а это означает огромный труд,
чтобы самому стать личностью, осуществив
подобие Богу, открывающемуся как
человеческая личность в Иисусе Христе.
Не только христианин подобен Иову и
Екклесиасту, но и Христос: Царь,
Которому нужен не престол, а нечто иное,
Некто, кто был богат и обнищал, стал
подобен грешнику, Страдающий невинно и
не желающий смиряться с законническими,
фарисейскими утешениями.
Происходит чудо: Богоявление. Творец
мира приходит к бунтовщику объясниться
начистоту. Объяснение это - не
богословское. Бог объясняет, делая ясной
не мысль, а Свой собственный образ. Бог
показывает Себя - не прямо, потому что
Бог невидим, а мир, сотворенный Им.
Земля и море, дождь и львица, плодородие
природы и ее красота, - вот чем Бог
отвечает обидевшемуся. Но более всего
Творец говорит о бегемоте: "Это верх
путей Божиих; только Сотворивший его
может приблизить к нему меч свой ... Нет
столь отважного, который осмелился бы
потревожить его; кто же может устоять
перед Моим лицем?" (Иов 40, 14; 41, 2).
Величие Божие - почему оно убеждает
Иова? Каким образом гигантские размеры
бегемота объясняют гигантские проблемы
человека? Неужели Бог пугает: смотри,
задавлю, словно бегемот, тебя и не
замечу? Не Себя сравнивает с бегемотом
Творец, а человека - недаром здесь
звучат слова "это верх путей Божиих" -
бегемот уравнивается с человеком, венцом
творения. Бог могуч и силен, Бог -
Творец мира, и стоит увидеть эту истину
во всей полноте, как мы понимаем: все
наши проблемы - разрешимы. Не "задавлю",
а - "вытащу". Не может быть такого
болота, из которого Бог не вытащил бы
нас (хоть и "тяжелая это работа - из
болота тащить бегемота" - из болота
греха, конечно же, человека,
обегемотившегося от злобы...). Не может
быть такой болезни - даже смерти (это
гениально не сказано пока Богом, но
показанное убеждает в Его превосходстве
даже над смертью) - которую Бог не мог
бы преодолеть. Всякое искушение,
испытание, проблема - внутри этого
Божиего величия, не могут разрушить
мира, нас. Вера в то, что Бог владеет
тем, что сотворил - есть вера в то, что
Он обязательно справится со злом в мире,
и если Он не делает этого сразу, если Он
медлит, то это потому, что хочет, чтобы
и человек побеждал вместе с ним. А вот
почему медлит человек - о, на этот
вопрос все знают ответ: от гордыни и
уныния, от лени и вредности, а если он
праведен - как Иов - то просто от
маловерия, которое само, оказывается,
грех. Книга Иова учит тому, что без веры
праведность и счастье - дешевка. Иов не
бунтует против Бога, не отвергает веру
отцов, он ищет веру большую, нежели у
предков и друзей, и Бог дает ему
искомое.
Бегемот - мерило, гиря. Бог ставит
бегемота на одну чашу весов, а Сам
становится на другую, и бегемот взлетает
ввысь - так нагляднее всего становится
величие Бога, а не пустым
буквосочетанием "велик".
|