|
Опубликовано в журнале:
«Континент» 2004, №120
Игумен Вениамин (НОВИК)
Искушения святого Ерма
Об опубликованном в журнале “Знамя” (№ 5
за 2003 г.) “конспекте романа” Олеси
Николаевой “Мене, текел, фарес” как
литературном произведении “Континент”
уже писал в своем библиографическом
обзоре художественной прозы второго
квартала 2003 года (№ 117). Однако текст
“конспекта” куда более показателен и
значим со стороны тех
религиозно-идеологических позиций и
тенденций, которые нашли в нем свое
недвусмысленное выражение и которые
имеют самое прямое отношение к
насущнейшим проблемам современного
христианства вообще и нынешней жизни
Русской Православной Церкви в
особенности. Естественно поэтому, что
игумен Вениамин Новик и игумен
Иннокентий Павлов посчитали необходимым
откликнуться на “конспект” Олеси
Николаевой именно с этой точки зрения, а
мы нашли целесообразным поместить
предложенные ими “Континенту” статьи
именно в разделе “Религия”. Читатель
увидит, что отношение авторов к
сочинению Олеси Николаевой во многом
совпадает, но ввиду важности темы мы
сочли полезным опубликовать тем не менее
обе статьи — защищая, в общем, одни и те
же позиции, давно отстаиваемые и
“Континентом”, они хорошо дополняют друг
друга в аргументации и в освещении
затронутых в “конспекте романа” проблем.
Игумен Вениамин (Новик) — родился в 1946
году в Ленинграде. Окончил
Политехнический институт, затем Духовную
академию, где преподавал в 1987-1997 гг.
Кандидат богословия. В настоящее время
занимается преподавательской и
публицистической деятельностью. Автор
статей на церковно-общественные темы,
которые публиковались в журналах
“Вопросы философии”, “Religion state and
societe” (США), “Pro Ecclesia” (США) и
др. Живет в Санкт-Петербурге.
Игумен Вениамин (Новик)
Искушения святого Ерма
Семьдесят лет нас натаскивали: “там, за
бугром, не наши, у них эксплуатация, там
акулы империализма”. И надо сказать, не
без успеха. Кто сказал, что
принудительность в идеологии не
эффективна, вызывает противодействие? Да
ничуть! Пипл, что называется, хавает и
еще добавки в виде хорошего пинка
просит. Часто случается так, что уже
некому противодействовать, так как все
недовольные отстреляны или посажены. Да
если этим делом как следует заняться, с
детства людей обрабатывать, то процесс
может стать необратимым. Еще известный
классик Козьма Прутков говаривал:
“Многие люди подобны колбасам: чем их
начинят, то и носят в себе” (афоризм
98). Именно поэтому у нас всевозможные
статуи и памятные знаки агрессивному
нехристю по кличке “Ленин” торчат и
висят на каждом шагу, покрывают всю
каноническую территорию РПЦ, и никого
это не возмущает, а вот католики и
прочие “иноверцы” с крестами, с
Евангелиями и без пятиконечной звезды во
лбу возмущают граждан до глубины их
православных сердец. Да нам в наших
евразийских палестинах ислам ближе
“ихнего христианства”. Католиков и
протестантов отродясь (перехожу на
стилистику О.Николаевой) на Руси за
христиан не почитали. Короче говоря,
Запад мы не любим на клеточном уровне,
всеми фибрами, что называется, нашей
загадочной души. Не любим его
бескорыстно, не продаемся ни за какие
гранты, гуманитарную помощь и прочий
секонд-хэнд. Хотя охотно все это
принимаем. Короче: никому не позволим
нашу душу разгадать!
“Не преувеличивайте, — скажут мне, — да
мы там, на Западе, уже почти свои,
живем, наши дети туда уже эвакуированы,
и вообще…”! Но я остаюсь при своем
тезисе: у нас в крови органическая
несовместимость с Западом. Наше
неприятие западных ценностей, кстати
говоря, ясно показали последние
парламентские выборы: большинство
населения проголосовало, по сути дела,
не за либерально-правовое государство, а
за прошлое, за старый социализм, то бишь
шариковщину (отнять природную ренту —
она же халява — и поделить!). Таковы
тяжелые последствия то ли “промывания
мозгов”, то ли мы “вообще такие”.
Большие у нас психологические проблемы с
самоидентификацией (См.: Ф.М.Достоевский
“Зимние заметки о летних впечатлениях”.
Кстати, у него с французским и немецким
лучше нашего было). Либеральную
демократию и общечеловеческие ценности
мы восприняли в начале перестройки
завороженно-снисходительно, на
психологическом уровне эмоциональных
предпочтений, не удосужившись почитать
Дж.Локка, И.Канта, Дж. Ст.Милля и даже
своих родных Б.Н.Чичерина,
В.С.Соловьева, С.Н.Булгакова,
Н.А.Бердяева. Бердяева вроде читали, но
удивительным образом это никак не
чувствуется, ни в чем не проявляется. У
нас опять перепутали свободу с
элементарной анархией. В результате
решили вернуться в коммунистический
Египет, к понятной пайковой системе: тут
хоть ясно, какую очередь занимать. Но
теперь это будет и есть уже социализм с
олигархическим лицом и игорными домами,
с “судорогой”, чтобы совсем тошно не
было. Прогресс все-таки.
Пресловутая китайщина (как писали в
русской публицистике 19 века) российской
жизни остается неразгаданной. И никакие
экономические форумы в Давосе и прочие
гуманитарно-элитарные
тусовки-конференции ничуть не помогают.
Ну вот, вроде бы мы совсем свои, сидим
“с ними” хорошо, подвязанный свитерок
где-то у колен болтается, смеемся
где-нибудь в парижском кафе, легкое вино
потягиваем, а в глазах советский напряг.
Все равно что-то мешает. Да и
французский — не ахти, как, впрочем, и
английский. В общем — не то все это! Что
уж тут про веру говорить? Какая у них
там вообще вера?!
Таким образом, старая, но острая
проблема должного соотношения “родного и
вселенского” (Вяч.Иванов) остается у нас
нерешенной. Да, мы бедные (уже далеко не
все, слава Богу!), но провинциальная
самовлюбленность (при одновременной
закомплексованности!) продолжает греть
душу. Теперь у нас новые враги (без них
мы не можем) — это не только
традиционные инакомыслящие (ненавистные
народу отщепенцы-диссиденты), но и
инаковерующие, сектанты всякие,
церковные и околоцерковные маргиналы. А
некоторые так просто “подрывают” Церковь
изнутри. Эти даже некоторых честных
атеистов-патриотов возмущают.
С религией, таким образом, у нас тоже
большие проблемы. Теперь Православие,
вместо коммунистической идеологии, взято
на вооружение государственниками и их
идеологическим отрядом — новыми
стилизаторами под Православие из
соответствующих союзов писателей. То
есть — в основном теми, кто при любом
режиме на плаву оказывается. Вечно живую
идею коммунизма, а также его психологию,
конечно, рано хоронить. Могучий монстр
так и не был побежден, он сам слегка
подразвалился. А теперь, сменив вывеску,
не без успеха разыгрывает патриотическую
карту и на этой почве общей соборности
сближается с Православием. Но, конечно,
не с маргинальным, а с самым главным: с
московским, чьи соборы в Кремле недалеко
от Путина стоят. Православие же давно
ведь у нас этническая религия (“русский
должен быть православным”). Московская
Патриархия почитает всю Россию за свою
“каноническую территорию” и не думает
сменить сталинское название “Русская
Православная Церковь” (РПЦ) на
изначальное: “Православная Российская
Церковь” (ПРЦ).
Нет спору, — сильна как смерть литургия
в Православии, с глубоким, пробирающим
до катарсиса пением, но есть, к
сожалению, один недостаток, совсем
мирской: церковь не учит мирян, как им
жить и работать, как быть граждански
вменяемыми. Зато можно часто услышать:
“мир во зле лежит, чего же вы хотите”
(часто со вздохом). Отсюда следует
безропотная покорность и часто
послушание всему и вся. Почему-то не
приходит простая мысль, что сам-то мир
не есть зло, определенным видам которого
можно и нужно противостоять.
В 20 в. в российском Православии
появилось движение за обновление
духовной атмосферы, и опять почему-то
оказалось, что это движение ближе не
только к собственным исконным корням, но
и к западному христианству. Ведь в
глубине все истинное сходится вместе. Но
именно этот экуменизм неприемлем для
наших новых православных.
Номенклатурно-фуршетный экуменизм еще
можно перетерпеть, а вот этот — никак.
Еще мать Мария предвидела этот феномен
заужения православного сознания с
приходом в Церковь бывших комсомольцев.
“Конспект романа” поэтессы Олеси
Николаевой, озаглавленный “Мене, текел,
фарес” (журнал “Знамя”, 2003, № 5; есть
и книжный вариант1), может служить, на
мой взгляд, прямой иллюстрацией к
вышесказанному. Название представляет
собой контаминацию слов из русского и
славянского переводов книги пророка
Даниила (5,25). Смысл этих слов такой:
исчислен, взвешен, обнаружен легким,
т.е. несостоятельным. В книге пророка
это относится к царю и царству
Халдейскому. По жанру же этот текст
более похоже на памфлет, чем на роман,
хотя уточнение “конспект” оставляет,
конечно, простор и для гипотетического
романа.
На первый взгляд, перед нами
снисходительно-критическое, не без юмора
и лирики изображение церковной
российской действительности. Ну а почему
бы и нет, в самом деле? Почему бы и
таким образом не подойти к российской
церковной жизни? Автор показывает
начитанность в церковной литературе,
владеет стилистикой церковного языка,
вообще, надо сказать, не лишена чувства
языка. Все это, пожалуй, вполне можно
признать сильной стороной “конспекта”,
и, я думаю, наверное, именно поэтому
далекая от современной
религиозно-церковной проблематики
редакция того же журнала “Знамя” и
присудила премию О.Николаевой. Похоже,
что там “конспект” был воспринят, по
простоте душевной, как веселая и где-то
озорная критика местами замшелой
церковной жизни — есть ведь такая давняя
традиция умеренно антиклерикальной, но
не антирелигиозной литературы. К тому же
автор не покушается на основы веры и
пишет слово “Бог” с большой буквы, а
мирян и вообще никак почти не касается.
Они в “конспекте”, если не считать
особняком стоящий образ писателя
Стрельбицкого, просто не представлены.
Да и понятно: их роль здесь проста — они
должны вращаться вокруг духовенства.
Не будучи литературным критиком, не хочу
вдаваться в художественную сторону
представленного “конспекта романа” Олеси
Николаевой. Не буду также “ругать”
автора за ироническое изображение
церковной действительности, защищать
“честь рясы”. Журнал “Знамя” не учебник
по догматике, а без определенной доли
иронии никакая художественная литература
в нашу эпоху развитого постмодернизма,
которому противопоказан любой пафос,
уже, похоже, невозможна. Что же до
истинно православных (если таковые
вообще где-то имеются), то про них
никакое художественное повествование тем
более невозможно, поскольку у них уже
“не жизнь, а житие”. Для этого требуется
иной литературный жанр. Да и вообще
автор имеет, конечно, полное право на
собственные впечатления о православной
действительности и на соответствующее их
изложение. Так чувствовать, что
называется, не запретишь.
Однако О.Николаева затрагивает и
мировоззренческие вопросы, в “конспекте”
имеется очевидная памфлетная
ангажированность, явно намеренные
тенденциозные ходы и формулы. Порой
автору приходится жертвовать ради этого
даже и писательским профессионализмом —
особенно в концовке, где безымянная
лирическая героиня-рассказчица буквально
сводит личные счеты со своим духовником
и, чтобы доказать его
“несостоятельность”, просто берет и
отправляет его куда-то в “неведомую
даль”. Все это открывает дорогу для
дискуссии.
Попытаюсь в духе реальной критики (от
литературы — к жизни) обозначить, что
называется, публицистическую
симптоматику “конспекта-романа”.
В целом “конспект”, написанный от
первого лица (надо полагать, что
“лирическая героиня” и есть автор),
представляет собой не всегда сюжетно
связанные картинки из церковной жизни.
Видно, повторяю, что автор знаком с
православно-бытовой терминологией,
поездил и “по старцам” в монастырях.
Словом, пошел, что называется… нет, не в
народ (туда уже ходили однажды не совсем
удачно), а в жизнь монастырскую. Но — не
правду сермяжную искать (кому она нынче
нужна?), а скорее из чисто эстетского
любопытства. Ради этого можно ведь и на
коленях в какой-нибудь пустыньке
постоять. Дело-то того стоит! Ну-ка, что
вы еще там такого-этакого напридумали со
времен Оптиной пустыни? Чем еще нас
удивите?..
Но если бы все ограничилось одним только
эстетским любопытством! Дело
оборачивается куда серьезнее, чем можно
было бы предположить. Постепенно
выясняется, что лирическая героиня
страшно не любит Католичество — как,
похоже, и весь “Запад” в целом (что,
впрочем, не мешает ее частым
путешествиям в “страну заходящего
солнца”). Не любит даже больше, чем
некоторые еще не запрещенные в служении
священнослужители, которым вроде бы
положено быть москалями и самодержавными
монархистами. Не любит от всей души —
настолько, что даже не считает нужным ни
единым словом объяснить, за что,
собственно. Полагая, очевидно, что это и
так всем должно быть ясно. Во всяком
случае, именно симпатии к Католичеству
(прозападного увлечения) лирическая
героиня и не может простить своему
духовнику игумену Ерму — главному герою
повествования. Очевидный прообраз его (и
одновременно объект памфлетного
“развенчания”) — наш знаменитый
иконописец архимандрит Зинон2 (прототипы
многих персонажей “конспекта” вообще
легко узнаваемы). Многое в Ерме нашей
лирической героине-рассказчице и раньше,
как следует из “конспекта”, не очень
нравилось, но именно тут “пасомая овца”
взбунтовалась! Католичество настолько
невыносимо, что после антикатарсиса,
пережитого героиней вследствие разговора
с Ермом, с симпатией отозвавышемся о
Католичестве (“сделалось невыносимо
тревожно, душно”), немедленно
подключаются автором на подмогу
природные силы: хляби небесные
разверзаются, и огромные градины,
удивительно похожие на глазные яблоки со
зрачками, падают с неба, как в русской
сказке. Сама природа как бы видит все
происходящее и восстает против такой
чудовищной апостасии.
Надо заметить, что автор и вообще явно
не равнодушна к природным знамениям:
так, под принудительным действием
внешнего чуда, в ходе натурального
“откровения в грозе и буре”, происходит
в “романе-конспекте” и крещение
“верующего в меру” известного писателя
Мая Стрельбицкого (очевидный прототип —
Булат Окуджава). Тот до поры до времени
верил лишь в Бога “вообще”, не принимая
церковной “всей этой старушечьей
бутафории, всех этих крашенных яичек и
прочих бумажных цветочков”, но вот
однажды на фотографиях, сделанных им из
окна самолета во время грозы, он
различает проявившуюся вдруг на них
некую христообразную фигуру в белом
хитоне среди клубящихся туч, и, наконец,
решается после долгих уговоров со
стороны своей жены креститься. Причем
почти что уже на смертном одре, на
котором, как известно, не только
атеисты, агностики, но и даже пантеисты
порой изъявляют желание как-то
воцерковиться. Видимо, нервы у писателя
все-таки сдали. Крестит же писателя его
жена Анна, нарекая его христианским
именем Андрей (что в критических случаях
действительно дозволяется церковными
канонами). Поэтому вся вторая глава и
озаглавлена: “Женское священство”. (В
скобках заметим, что, кроме того, вряд
ли все-таки следовало приписывать
смердяковские сомнения насчет
евангельского передвижения гор по вере
Ивану Карамазову, — хотя и трудно,
конечно, установить, кто именно плохо
читал Достоевского: известный писатель
или автор конспекта).
Другой сюжет “конспекта” связан с
проблемой обновления РПЦ, которое автор,
как выясняется, тоже на дух не
переносит. Есть такой незатейливый
прием, использованный автором: “если не
знаешь, что сказать, переходи на
личности”. А проблема-то назревшая и
очень непростая. В Православии,
повторим, не все так гладко, как порой
представляется кабинетным филологам и
искателям экзотики в полутьме храмов.
Еще Ф.М.Достоевский говорил, что
“русская церковь как бы в параличе”. О
том же ранее писал проницательный маркиз
де Кюстин. Но мы таких маркизов на Св.
Руси в упор не видим. О глубоком кризисе
ПРЦ начала 20 в. свидетельствуют и
“Отзывы епархиальных архиереев по
вопросу церковной реформы” (СПб, 1906).
Когда Временное Правительство отменило
обязательное причащение в армии, то к
чаше в воскресный день пошло только 10%
военнослужащих. В.В.Розанов писал в
1917г. в “Апокалипсисе нашего времени”:
“все проваливается в те колоссальные
пустоты, которые образовались от былого
христианства”. Это означало, что ПРЦ не
оказывала должного влияния на
нравственное состояние общества,
перестала быть “солью земли” русской, не
решала назревшие вопросы, и именно
поэтому их стали решать по-своему
нехристи-большевики. Но самое страшное
было в том, что народ в своем
большинстве последовал именно за ними, а
не за Патриархом Тихоном. Группа же
обновленцев, предлагавших русификацию
богослужения, выборность духовенства,
новый календарный стиль, была
использована большевиками для раскола
ПРЦ. С тех пор на обновленцах лежит как
бы Иудина печать. Но проблемы-то,
повторим, остались! Частично их решение
было предложено на Поместном Соборе
1917-18 гг., однако по известным
причинам Церковь оказалась на грани
полного уничтожения, и было не до
реформ. Церковный историк Николай Зернов
с горечью писал в 1934: “Может быть,
многое было бы предотвращено в
трагической судьбе русской церкви, если
хотя бы даже часть этих реформ оказалась
проведенной в жизнь, но императорская
Россия до последней минуты своего
существования не решила дать церкви
свободу” (журнал “Путь”, Париж, 1934, №
45, с.14). Было бы большой наивностью
считать, что после того, что большевики
сделали с ПРЦ, этой проблемы ныне не
существует. Мол, достаточно усилить наши
молитвы, и этого достаточно. Любому
человеку, способному видеть немножко
далее позолоченных куполов и
иконостасов, это понятно. Но сегодня к
решению этих проблем священноначалие не
хочет возвращаться. И по опять же
известным причинам: для него — это
лишняя головная боль. Церковь как-то
существует и… ладно. Посещаемость храмов
невысокая, но ведь кто-то все-таки
“ходит”. И лишь наиболее чуткие пастыри
на свой страх и риск пытаются что-то
делать, что-то обновлять.
Так московский священник Георгий
Кочетков (в “конспекте” — о. Петр
Лаврищев) на своем приходе стал упрощать
богослужение, русифицировать его,
убирать из него потерявшие смысл для
приходского служения архаизмы,
преодолевать обезличку и анонимность,
характерную для большинства приходов.
Его прихожане впервые взглянули друг
другу в глаза, ощутили радость от
общения во Христе. Неслучайно его
приходская община (до ее разгона
ортодоксами) была самой большой по
численности и самой молодежной.
Литературный жанр повествования
позволяет автору, ничем не рискуя,
приписать о. Петру Лаврищеву признание
допустимости женского священства, что не
имеет отношения к о. Георгию. Да,
персонаж отец Петр — не реальный отец
Георгий, но опять-таки очень уж много
“сходства”! Памфлетного, разумеется.
Ведь “поэт в России”, как хорошо
известно, “больше, чем поэт”. В 1997 г.
О.Николаева проявила незаурядную и
совсем не поэтическую энергию, вложив
свой немалый личный вклад в постыдное
дело шельмования общины о. Георгия, все
“дело” против которой было построено на
провокациях и подлогах. Поэты, как
видно, тоже порой спускаются на землю.
Именно эту общину автор “конспекта” и
представляет в карикатурной форме (то
есть, по сути дела, продолжает гонение),
прибегая к приему оглупления и
заставляя, например, членов общины
говорить самодовольными ходульными
фразами — типа: “мы проявляем
бдительность, потому что мы здесь во
вражеском стане, кругом враги”; “наша
община состоит из цвета московской
интеллигенции”, “у нас подход вдумчивый,
все осмысленно, мы апеллируем к разуму
человека”. Даже если допустить, что в
ходе каких-то устных бесед что-то в
таком ключе и могло произноситься в
реальности (кто это проверит?), подборка
цитат остается явно тенденциозной. Как
гласит пословица, “всегда можно
доказать, что костюм белый, если
выдергивать из него только белые нитки”.
Достается даже уважаемому (ныне
покойному) академику византологу
С.С.Аверинцеву (он выставлен под именем
М.М.Рачковского). Любитель
О.Мандельштама доходчиво объясняет
благоговейно внимающей публике различие
между “табором” и “фавором”, между
восточной фитой и западной тэтой, бетой
и витой. Причина этого гротеска простая.
Не обладая никаким чувством истины,
автор незатейливо следует своим
пристрастиям.
Конечно, дело не только в этой общине.
Община — это лишь повод. Здесь, можно
сказать, целый комплекс неприятия
автором определенного типа
мировоззрения. Упрощенно говоря, автор,
как любитель первозданных природных
стихий, на дух не переносит никакого
модернизма или, по-русски говоря,
обновления. Возможно, скорее на
постмодернизм согласится, чем на
модернизм. Так, в другой своей книге
“Православие и свобода”3 (где
представлено, мягко говоря, очень
своеобразное понимание свободы) автор
одним махом отрицает всю религиозную
философию начала 20 в. — в частности,
В.С.Соловьева и Н.А.Бердяева, как
подрывателей основ. Эти очень
немногочисленные мыслители пытались в
христианском ключе осмыслить проблему
возникновения новых духовных реалий в
российской жизни. Именно неспособность
большинства полуатеистической и
атеистической российской интеллигенции к
религиозно-философскому осмыслению
ситуации была одной из причин, приведших
Россию к катастрофе (см. сборники “Вехи”
(1909) и “Из глубины” (1918)). Глубокий
знаток европейской культуры
С.С.Аверинцев не случайно ценил духовные
и литургические поиски о.Георгия, видя в
них преемственность с неудавшимся
религиозно-духовным ренессансом начала
20 в. Более того, он сам принимал
участие в русификации некоторых
богослужебных текстов.
Рассмотрим еще некоторые сюжетные ходы
“конспекта”. Основной сюжет состоит в
развенчивании игумена Ерма. И делается
это опять-таки с той прямолинейной
простотой, которая, как известно, не
имеет ничего общего с художественной
правдой. Так, уже в первой же главе,
озаглавленной занижающе простецки
“Дюдя”, артистично загадочного игумена
Ерма автор начинает явно демонизировать:
должна же быть у него какая-то тайна!
Символическим изображением этой тайны
становится серебристая змеиная кожа,
хранящаяся в его келье. У неискушенного
читателя даже может возникнуть страшная
мысль — а что если Ерм ночью..? И,
поскольку по законам драматургии кожа
эта непременно должна как-то сработать в
конце или хотя бы в середине конспекта,
ждать приходится недолго: во второй
главе появляется-таки новая змеиная
кожа!..
Игумен Ерм, как и подобает русскому
литературному персонажу, находится,
видите ли, в постоянном духовном поиске.
Он все хочет “дойти до сути”, обычное
православие его явно не устраивает. И
вот первым объектом его исследования
становится старообрядчество. Но стоило
только старообрядцам не допустить его
как “щепоточника” (никонианина с
триперстным крестным знамением) в свой
храм, что на Рогожском кладбище, как он
сразу же разочаровывается в древлем
благочестии.
Следующей “новой кожей” игумена
становится византийство, учение святых
отцов. Читать отцов — так в подлиннике!
Показательно, однако, что лирическая
героиня хотя и рассказывает об этом
новом его увлечении с такой же очевидной
иронией, как и о старообрядстве, но
признается, что как верная “овца” и сама
разделяла его со своим духовником до
такой степени, что даже спала с
учебником “Греческого языка”
Соболевского под подушкой. Далее
неожиданно вносится почему-то элемент
эротизма. В подделанном “овцой” пропуске
к о. Ерму обычные буквы оказываются
сексуально окрашенными: буква “П”
почему-то выглядит “вульгарно и блудно”,
а “Р” с “витиеватой ножкой” — весьма
развязно. Завышенные ожидания, похоже, и
такие, в которых рассказчица и сама себе
не признается, все более не находят
реализации, и тогда она делает
стилистически многозначительный ход.
Начинается, что называется, “страшная
месть”, хотя и в пародийной форме.
Выполняя секретарские функции, отвечая
на адресованные игумену письма и
поднаторев в этом, лирическая героиня
прибегает к своеобразному розыгрышу.
Написав Ерму письмо, она сама же себе от
его имени и отвечает, а Ерм такую
переписку одобряет. Так продолжается
развенчивание Ерма: лирическая героиня
попадает к нему по подделанному пропуску
и пишет так же, как и он. На том же
духовном уровне, мол, она тоже может…
А игумен между тем разочаровывается,
разумеется, и в византизме. Греки,
оказывается, служат небрежно,
духовенство курит и т.п. То есть и
отторжение от византизма происходит у
игумена все на том же поверхностном
стилистическом уровне. От Византии
остается только название “Афонская
горка” — небольшая возвышенность, на
которой находилась келья игумена.
Далее в “конспекте” с легкостью
необыкновенной решается и еще одна
важная проблема, на этот раз связанная с
общечеловеческими ценностями. Как хорошо
известно, наши новые ортодоксы (совсем
не “розовые”, как у К.Леонтьева, а с
более мрачноватым оттенком) очень их не
жалуют, почти как экуменизм (движение к
христианскому единству). Нашим новым
православным мнится, что эти самые
ценности противопоставляют себя
религиозным ценностям, чреваты безбожным
антропоцентризмом. Да, такое случается,
и нередко, но чего только, как хорошо
известно, на свете не случается! Иного
научи Богу молиться… далее известно.
Религиозные люди вообще-то должны
понимать, что основные этические
заповеди всех мировых религий одинаковы.
На секулярном языке они и называются
“общечеловеческими ценностями”. Это
именно тот естественный закон, который
записан в сердцах всех психически
нормальных людей (“Когда язычники, не
имеющие закона, по природе законное
делают, то… они показывают, что дело
закона у них написано в сердцах”. (См.:
Послание ап. Павла к Римлянам, гл. 2,
14-15). Так что если есть где-то у нас
люди доброй воли, выполняющие в эпоху
криминализации всей страны эти правила,
то нужно привечать их, а не отталкивать.
Не стоит устраивать спортивное
состязание: “мы, мол, с нашим Богом
круче”. Вспомним хотя бы спор
В.С.Соловьева с Л.Тихомировым о
справедливости. Тихомиров доказывал, что
такая общечеловеческая ценность, как
справедливость, — это не православное
понятие, а сугубо светское, но его
блестяще опроверг В.С.Соловьев, напомнив
об античном “золотом правиле
нравственности”, повторенном Иисусом
Христом (Мф.7,12).
Третьим искушением Ерма и явились
“общечеловеческие ценности”, якобы
открытые ему Нострадамусом,
предсказавшем духовное возрождение на
северо-западе России. Игумен начинает
приобщать своих собратьев к мировой
культуре: поручает им читать Кафку,
Оруэлла, поэзию древнего Китая, Лорку,
Нарекаци.
Реальной же носительницей
общечеловеческих западных ценностей,
карикатурно представленной в
“конспекте”, становится некая заезжая и,
судя по тому, как она изображена, явно
не вполне психически нормальная
американка Нэнси, которая хочет от
святого человека зачать ребенка. На что,
естественно, получает отказ. Здесь снова
запускается эротическая тема, без
которой ни один “конспект романа” не
обходится. Ибо “надобно придти
соблазнам”. “Хлопнув стакан красного
вина”, Нэнси под гавайские гитары группы
сопровождения легкой подтанцовкой
начинает двигаться через яблоневый сад
на последний штурм игумена. Но даже это
не помогает, и тогда Нэнси начинает
срывать с себя всяческую бижутерию и
швырять ее в дверь кельи игумена…
Таков “реализм жизни”, как говаривал
один литературный герой. Так сама
глуповатая жизнь попробовала через Нэнси
вразумить игумена, потребовав своего.
Так сошлись две правды, а точнее —
разошлись.
И вот здесь-то снова и появляется
упомянутая в первом абзаце “конспекта”
змеиная кожа. Именно в платье из такой
кожи оказывается одета новая Лилит,
женщина-дьяволица Нэнси. Поверх же этого
платья, как уже нетрудно догадаться,
было некое подобие монашеского облачения
— “черная бархатная накидка до пола,
капюшон, широкие рукава” (как у
греческой рясы). Автор понимает, что
простое занижение и оглупление
разоблачаемого героя не слишком
выигрышно, и потому-то и вносятся
демонические детали. Вновь используется,
таким образом, прием двойничества и
подмены.
В своей прямолинейности Нэнси
договаривает то, на что не решается
“пасомая овца”. Нэнси терпит поражение,
но по-своему символически побеждает. Ей
достается его белая бурка, которую
добыла Ерму лирическая героиня. Игумен
теряет покой, бродит под дождем
“туда-сюда”, укрывшись большим черным
зонтом... “Ему нужна была… большая
любовь”, — доверительно сообщает нам
автор. Нэнси и была, видимо, запущена в
ход как пробный шар — как говорится в
шоу-бизнесе, для разогрева. Она должна
была встряхнуть игумена, пробудить его
для настоящей жизни. Не случайно Нэнси
пересылает преемнице по цеху главные
орудия соблазнения — свое платье из
змеиной кожи и черную накидку. Держись,
Адам!
Но ничего “такого” овце, естественно, в
голову не приходит. Да и автор не
соблазняется на столь прямолинейную
метафорику — может быть, потому, что еще
не знает, что ей делать с игуменом.
Вместо метания бус у нее припасено нечто
поизящнее для сокрушения строптивого
игумена — хороший автомобиль, быстрая
езда, музыка Моцарта. У нас на Руси со
вкусом получше, как видно, будет.
Заметим попутно, что с точки зрения
бытового реализма такая дама, как Нэнси,
конечно, возможна, но очень
маловероятна. Намного более вероятен
большой поток западной материальной
помощи, попадающий от почтительных
иностранцев в русские монастыри. Но из
этого анекдот не сделаешь, так как
куража нет, а здесь все срабатывает в
полном соответствии с авторским
замыслом. Ибо Ерм, следуя специфике
своего стилистического мировосприятия и
своей легковесности (то есть покорно
подчиняясь во всем этом воле автора)
теперь начинает отрицать, естественно,
уже и общечеловеческие ценности. Просто
слышать о них не может…
И вот, наконец, последнее искушение Ерма
— Католичество (которое, от себя
добавим, очень даже не чуждо
общечеловеческих ценностей — таких, как
веротерпимость, солидарность людей
доброй воли, социальная справедливость,
права человека и т.д.)
В “конспекте” честно, без какого-либо
комментария (ведь жанр конспекта этого
не требует!), пересказываются все доводы
заинтересовавшегося соединением Церквей
и “впавшего” в филокатоличество игумена.
Причем что особенно любопытно — многие
из них весьма убедительны. Все-таки 1000
лет Церковь действительно была
неразделенной, и любой вменяемый
христианин должен чувствовать боль этого
разделения. Трудно найти что-то
противоречащее Православию в “Подражании
Христу” Фомы Кемпийского (пер.
К.П.Победоносцева); действительно
разрешительная формула в православном
чине исповеди католического
происхождения; в самом деле католики
таким образом истолковали знаменитое
филиокве (Св. Дух исходит и от Сына),
что это уже не является догматическим
препятствием к воссоединению; имеется и
взаимное признание таинств. Кроме того,
имеет место явное преимущество
католичества в его
вселенско-административной
централизации, а национальные
Православные Церкви разобщены и
постоянно потрясаются раздорами.
Но это все логические доводы, которые
ничего не значат для людей,
руководствующихся эмоциональными
предпочтениями. Для автора католичество
— это уже изначально, априорно что-то
совершенно непереносимое, что-то вроде
мертвящей абстракции или ядовитой
химикалии какой-то. И в этом реакция
автора очень симптоматична —
действительно в России, не прошедшей
через европейские Возрождение,
Реформацию и Просвещение с их акцентом
на разуме, Католичество, равно как и
Протестантизм, просто непонятны. Да и
ладно бы, но ведь живем-то мы плохо, а
местами совсем плохо — причем, в
основном, как раз по причине
хронического дефицита этого самого
разума, который у нас все никак с
духовностью не пересечется. Значит,
чему-то не учит нас наша религия, наша
вера. Голосуем то сердцем, то кто чем
может. Вся страна в сквернословии сидит,
т.е. в преступлении против Логоса, того
самого, который в самом начале был
(Ин.1.1.), а мы все об особой русской
духовности толкуем. Вот о чем нужно было
бы задуматься многим служителям слова,
гордящимся своей вкусной
неповторимостью. Но где уж тут о таком
думать, когда игумен Ерм вдруг заявляет:
“Без Папы мы пропадем!” Да ведь перед
Папой-то у нас вообще мистический ужас!
Мы уже ядерные отходы позволили ввозить,
но чтоб Папа к нам?.. Нет, ни ногой!
Папа, видать, пострашнее ядерных отходов
будет.
Кульминацией и одновременно развязкой
“конспекта” является сцена, когда
лирический герой, отбросив православную
стилистику и всякий пиетет перед
духовным лицом, бывшим продолжительное
время его духовником, совсем неканонично
берет игумена Ерма “за грудки”, сажает в
свой шикарный автомобиль, и… “какой же
русский не любит быстрой езды”!
Испытание происходит внутри автомобиля
под громкую музыку Моцарта (католика и
масона — примечание для О.Николаевой).
Было и “выжимание до конца педали”, и
перевал через вершину “огромного холма”
и “ноющие в изнеможенье басы”.
Нагрянувшего “момента истины” игумен,
естественно, не выдерживает, и
лирический герой, отъехав на приличное
расстояние, выпускает (так и быть!)
перепуганного игумена, который,
отжавшись и пригнувшись, позорно дунул в
чисто поле...
Но почему именно Моцарт? Моцарт как
некий “deus ex machina” иногда выступает
в литературе, например в финале
“Степного волка” Г.Гессе, где он
является в виде универсалии,
гармонизирующей крайности. Здесь
несколько иное. Автор думает, что Моцарт
на ее стороне. И вот несостоятельному,
потерявшему всякую духовную потенцию
Ерму ничего другого не остается, как
спасаться позорным бегством. Укрощение
строптивого экумениста с одновременным
сеансом экзорцизма состоялось! Далее
филокатолический “бес”, как ему и
положено, куда-то исчезает, растворяется
яко некий виртуальный симулякр: то ли в
Ватикане оседает, то ли где-то в глухих
лесах скитается. Автор, правда, гуманно
не рвет последнюю ниточку — может быть,
чуткое женское сердце чувствует, что
игумен за него (то есть нее) где-то
молится?..
Итак, “овца” победила! Долгие хождения
вокруг Ерма исчерпали себя..
Затянувшаяся стилизация закончилась.
Победил экзистенциальный реализм.
Сермяжная правда жизни. Что и
требовалось доказать. Вечная победа
розовощекого биоса над импотентной
псевдодуховностью. Ты женщина, и в этом
ты права! — хочется воскликнуть
читателю. Так их, этих ханжей, которые
по монастырям окопались и жизни
боятся!..
Один из героев “конспекта”, плохо зная
китайский язык, чуть что не так,
повторял, вспоминая этнических китайцев,
которые как-то были в монастыре и с
которыми он не нашел общего языка: “эти
китайцы не те, не настоящие, по-китайски
не понимают”.
“Китайцы” — это метафора чужаков вообще.
В “китайцы”, по сути дела, попадают не
только китайцы, но и самые что ни на
есть западники, католики, например. Для
Олеси Николаевой и отец Ерм (он же
Зинон) — китайцем оказался.
Но что же оказалось несостоятельным?
Один монах или весь институт
современного монашества? Если лучшие из
них таковы, то что же с других
спрашивать? Это важный вопрос
современного духовно-церковного
возрождения.
Своеобразный математически точный ответ
на него дает сам Ерм: “Православие — это
такая конфессия, особенность которой
заключается в том, что все ее члены
испытывают друг к другу острое чувство
ненависти”.
Автор “конспекта”, исчислившего,
взвесившего и обнажившего легковесную
несостоятельность несчастного игумена
вместе со всем его филокатоличеством, не
пытается опровергнуть этот тезис. Автор
вообще не удостаивает своего героя
каким-либо с ним же спором. Он лишь
экзистенциально ему противостоит. А что
из этого получается, как раз и
демонстрирует нам “конспект романа”
православной поэтессы и романистки Олеси
Николаевой.
Сноски:
1 О.Николаева, “Мене, текел, фарес”,
изд-во ЭКСМО (серия “Сильный пол”),
2003.
2 Архимандрит Зинон (Теодор В.М., г.р.
1953); был насельником Псково-Печерского
монастыря; Луареат Государственной
премии 1995 (за иконописную
деятельности). Пожертвовал денежную
часть премии общине свящ. Георгия
Кочеткова на восстановление храма во имя
Успения Пресв.Богородицы в Печатниках
(Москва). Арх.Зинон 15.08.96 причастился
во время совершения католической мессы в
неосвященном храме в
Спасо-Преображенском (Мирожском)
монастыре. Там же находилась иконописная
школа, возглавляемая арх.Зиноном.
Арх.Зинон был запрещен (28.11.96) в
священническом служении Псковским
архиепископом Евсевием. В защиту
арх.Зинона выступил С.С.Аверинцев в
статье “Попытка говорить спокойно о
тревожащем”, а также другие видные
представители общественности. Указом
Патриарха (21.12.2001) арх.Зинон
восстановлен в служении.
3 О.Николаева, “Православие и свобода”,
М., Моск. Подворье Св.Троицкой
Сергиевой Лавры, 2002.
© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский
журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Татьяне
Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте
опубликовано с разрешения автора на
сайте "Церковное Возрождение"
|
