свящ. Яков Кротов
Размышления об экуменизме


Впервые слово "экуменизм" употребили в 1937 году американские богословы из семинарии в Принстоне. Для них это было удачное название особой науки о Церкви, вроде модной тогда социологии - науки об обществе. Но экуменизм, хотя и получил научное окончание "изм", наукой не стал. Ему повезло стать неизмеримо большим: частью самой церковной жизни.

Римляне, а за ними современные романские языки вселенную называют "универсум" - от холодного арифметического "унум" - "один". А русское слою "вселенная" абсолютно равноценно греческому "экумена" - ведь и у греков название вселенной происходит от слова "селиться". "Экумена" - это не просто мир, но мир, в котором обитает человек. Если бы в космос не были вселены люди, он не был бы вселенной. Вселенная - большое село. Поселения, конечно, бывают разные, но одно их объединяет: человек селится там, где мир. Где война - там кончается вселенная и начинается линия фронта, там вместо поселков, сел, селений существуют блиндажи, фортеции, крепости. Поэтому уже в древности "вселенной" называли Средиземноморье, точнее - Римскую империю. Внутри ее границ был мир, была вселенная - на границе была непрестанная война с варварами, а следовательно, вселенная кончалась.

"Экуменической", "вселенской" называли в первые века после Рождества Христова и Церковь, границы которой почти совпадали с границами Империи.
А затем произошло неизбежное: Церковь перешагнула фронты, добралась до Индии, Китая, Японии, и весь мир стал ее вселенной - а вот Империя разрушилась, раскромсанная тысячей границ. Но, умирая, старая политическая вселенная попыталась свести в могилу и единую вселенскую Церковь. Разделились царства, разделились и церкви - на западную и восточную в XI веке, затем в XVI западная - на католическую и протестантскую, и так далее, и тому подобное. Казалось, только в воображении христиан осталось слово "вселенская" как неотъемлемое свойство Церкви.

Конечно, всегда оставались христиане, которые понимали, что их междоусобицы противоречат вселенскости - всеохватности и мирности - Церкви. Слабым утешением была вера в то, что вселенскость Церкви сохраняется, несмотря на все внутрицерковные склоки - благодаря Христу, Главе Церкви и ее Телу, Которое наши распри ранят, заставляют кровоточить, но не могут убить или разделить. Но лишь XX век - век двух мировых войн - увидел, как христиане не только тоскуют о единстве, но пытаются явить его миру.

Произошло это не случайно. Именно в нашем веке религия стала прежде всего частным делом личности, ответственностью не организации, а лица. Церковные администрации с момента раскола церквей тысячу лет назад не переставали искать единства, созывали соборы, устраивали богословские прения - все бесполезно. Иерархии искали единства - холодного арифметического единства. Христиане ищут вселенскости - теплого, обжитого дома. Неудивительно, что первый экуменический призыв раздался в 1910 г. именно на миссионерской конференции в Эдинбурге. Звать людей к единству очень трудно - они-то хотят найти жизнь, поселиться рядом с Христом. Более всего им мешает в этом зрелище воюющих между собой христиан - ибо где война, напомню, там нет вселенной, там фронт.

Первый призыв к объединению исходил от протестантов - это неудивительно, ибо протестантизм более расколот на сотни направлений. Но второй призыв к "сближению и взаимному сотрудничеству" раздался в 1920 г. в Окружном послании православного Вселенского Патриарха Константинополя. И это понятно: расколотость протестантизма на сотни частей менее болезненна для Вселенской Церкви, чем ее раздел на две части - католическую и православную. В 1937 г. в Эдинбурге началась, а в 1948 г. в Амстердаме завершилась организация Всемирного Совета Церквей. Тогда он объединил 147 церквей, сейчас в нем состоят более 300. Конечно, объединение это не более похоже на Единую Вселенскую Церковь, чем ООН - на всемирное правительство. Собираются большие церковные начальники, вместе молятся, общаются, размышляют.
Русская Православная Церковь вошла в ВСЦ лишь в 1961 г. И хотя она - лишь одна из трех сотен членов ВСЦ, но, конечно, лишь с ее приходом экуменическое движение стало напоминать нечто вселенское. Отчаянно не хватает Католической Церкви. Впрочем, если в 1928 г. Папа Пий XI запретил католикам участвовать, как он выразился, "в панхристианском движении", то в 1964 г. Рим признал, что некатолики стоят не вне Церкви, а внутри ее, что они являются "отделенными братьями". С тех пор Ватикан посылает своих "наблюдателей" на экуменические съезды.

Сперва экуменическое движение объединяло церкви, "исповедующие Господа Иисуса Христа Богом и Спасителем". С приходом Русской Православной Церкви эти слова были дополнены существенно: "в соответствии с Писаниями и со стремлением осуществлять совместное общее призвание во славу единого Бога, Отца, Сына и Духа Святого". Подчеркнуть библейский характер нашей веры и веру в Троицу было тем важнее, что в экуменизме появились завихрения, течения, стремящиеся к объединению вообще всех религий. А это не просто распространение благих стремлений вширь! Если явить единство Церк-ви - значит залечить ее раны, то слить Церковь с индуизмом или буддизмом - значит убить ее как организм, как Тело Христово, под тем предлогом, что главное не тело, не форма, а идея, дух, содержание. Но Христос - не идея, а живой человек, более того - Богочеловек; Его уже убивали - достаточно!

Экуменизм держится на стремлении христиан к единству. Но довольно много и таких христиан, которые ни к какому единству не стремятся. Такие люди, как правило, ценят христианство как лекарство для внутреннего употребления.
У нас им помогает осуждать экуменизм то, что для экуменического общения надо контактировать с заграницей - а такие контакты большевики держали под жестким контролем. Действительно, само вступление Русской Православной Церкви в ВСЦ было предпринято по указке правительственных чиновников. Сейчас прояснилось: тоска христиан о единстве не в ЧК придумана и не с ГКЧП кончится. Экуменизм - это часть нормальной, здоровой жизни христианина во Христе. Экуменизм - не какие-то поездки, трактаты, договоры. Экуменизм - это качество всех христианских поступков: от дел милосердия и проповедания до обрядов и мистики.

Экуменизм, однако, есть не только движение среди церковных организаций или среди членов Церкви. Экуменизм есть попытка увидеть во многих Церквах - Вселенскую, единую Церковь.

У современных христиан представления о вселенной такие же, как у нехристиан, контраст между масштабами Церкви и Космоса не уменьшился, а возрос, но вера во вселенский характер Церкви осталась. И духовное значимое противоречие здесь - не между космическими просторами и узкой пленочкой "мыслящей плесени", как кто-то назвал человечество, а между космизмом Христа как Бога, Церкви как Его Тела и обетованием Самого Иисуса: "Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них" (Мф 18. 20).

Представление о человеке как о микрокосме было и до Христа. Если бы Христос сказал, что Вселенская Церковь, в том, кто верует в Него, это было бы очень изящно и непротиворечиво. Но ведь Он сказал о "двух или трех" - Вселенская Церковь не может ограничиться одним человеком.

Догмат о единстве Церкви противоречив внешне - внутреннее единство Церкви противоречит внешнему, видимому разделению. Догмат же о вселенскости Церкви противоречив внутренне, и если по всей вселенной будет одна-единственная, Единая Церковь, все же будет оставаться непонятным, чем двое христиан более вселенские, чем один, зачем огромное здание - собор - Единой Церкви, если вселенной достаточно двоих верующих? Слово кафолический может переводиться и как соборный, и как вселенский. И если последний смысл заставляет нас воспринимать каждого спасаемого Христом человека как вселенную, а вселенную воспринимать как спасаемое Христом, то первое слово - соборный - представляет спасение как сверхвселенское дело, как акт, не могущий ограничиться одной вселенной, требующий многих вселенных - в то время как нам само слово о существовании многих вселенных представляется столь же логически абсурдным, как абсурдно фонетически слово любовь во множественном числе.

Человек-микрокосм был для греков натурфилософским, а не религиозным понятием. Иудейский же мудрец сказал, что Бог - всюду, кроме тех душ, которые отказываются допустить Его в себя. Когда Христос говорил, что ради души грешника пастырь оставит праведников, такую заботу не объяснить иначе, чем знанием о душе как вселенной, так что без одной-единственной души уже нельзя говорить о спасении мира. В догмате о вселенскости Церкви навечно сопряглись в неразрешимом противоречии эти два мироощущения: Церковь вселенская, ибо спасает всю вселенную, и тем не менее множество людей спокойно ограждают себя, свои личные вселенные, от этого спасения.

Видимого единства в Церкви не было никогда. Уже при апостолах Церковь состояла из множества автономных общин, между которыми пролегали огромные пространства неверия. В Азии и Европе уже во втором веке не совпадали даты празднования Пасхи, не говоря о различиях, которые существовали с самого начала, из-за растянутости коммуникаций. Более того, с первых дней Церкви внутри одной и той же общины возникают деления - деления на "иудеохристиан" (соблюдающих все предписания иудаизма и одновременно исповедующих Христа) и "просто" христиан, бывших язычников, от большинства ветхозаветных предписаний освобожденных. Внутри совершенно монолитных по обряду общин возникает деление на мирян и священников, а внутри духовенства - задолго до всякого феодализма - возникает и детализируется иерархия, более всего напоминающая средневековые сословия. Одновременно единство Церкви было постоянным и ощущалось столь же четко, как единство человеческого рода, которое никак не умаляется от разделения человечества на мужчин и женщин, блондинов и шатенов, вегетарианцев и людоедов, начальников и подчиненных.

В первые два века единство Церкви не переживалось как проблема. Это единство веры, единство во Христе, и попытки возвести второстепенные отличия в критерий деления на находящихся в или вне Церкви встречались учителями Церкви прежде всего ласково-ироничным недоумением: "У вас говорят: "я Павлов"; "я Аполлосов"; "я Кифин"; "а я Христов". Разве разделился Христос?!..."

Проблемой - кровавой, занудной и пустой - становится административное, управленческое единство Церкви с того времени, как Римская империя, ее преемники и продолжатели заключили с Церковью союз, пытаясь сделать Церковь одним из инструментов в оркестре мира сего. В Византии такое соединение Церкви и государства именовалось "симфонией". В западной половине христианской цивилизации исполнители сидели иначе, чем в восточной, но симфонии так и не удалось сыграть ни там, ни там. "А вы, друзья, как ни садитесь...". Самые громкие конфликты между Церквами - прежде всего, католической и православной, но также католической и англиканской, католической и протестантской - были на самом деле столкновениями государственных структур. Самый ожесточенный характер эти конфликты имели поэтому вовсе не там, где были движения духа, способные к столкновению, а там, где духовную сферу захлестнули политические страсти.

Ссорятся не религиозные, а политические субъекты. Униатство - тоже ведь от слова "унум", "единая" - вовсе не о единстве Церкви пеклось. В конце XVI века, когда уния была провозглашена, она решала проблему украинских земель в составе Польши. В XIX и XX веках, когда указами Николая Павловича и Иосифа Виссарионовича уния была объявлена "ликвидированной", она стала несуществующей, конечно, лишь с административной точки зрения - решалась не церковная проблема, а имперская. Церковь здесь и в сотнях других случаев была в чужом пиру похмелье. В единой Римской империи и до, и после утверждения христианства в качестве государственной религии пятеро патриархатов (включая Рим) были абсолютно равны между собой. Наоборот, в эпоху раздробленности государственных структур структуры церковные активно централизовались. И даже на Востоке (включая восток Европы), где централизация никогда не была полной, именно в XIX веке Церковь позаботилась осудить филетизм - учение о том, что границы между отдельными церквами должны совпадать с границами национальными. И название автокефальных (то есть самостоятельных) у православных церквей - Русской, Элладской, Болгарской - и по сей день есть обозначение не национальной, а географической их принадлежности. Итак, проблемы единства церквей и единства государств всегда параллельны и никогда не синхронны. То же можно сказать о соотношении Церкви и культуры: и достижения их, и проблемы часто совпадают, но никогда не сливаются.

Драму церковного разделения разыграли в свое время как некий спектакль новгородские юродивые четырнадцатого века Николай и Федор. Они юродствовали не поодиночке, как это обычно принято, а объединились в своем юродстве; не просто каждый из них разыгрывал какой-то спектакль, но они разыгрывали уродливость вдвоем. Николай жил на левом берегу Волхова, на Софийской стороне; Феодор - на правом, на стороне Торговой. Время от времени они сходились на мосту и начинали драться, швыряя друг в друга камнями, комьями земли и палками. Драка между святыми - разделеньице и раскольчик Церкви в миниатюре! Что сей сон значит?! Новгородцы прекрасно понимали: ибо время от времени сами сходились на этом же мосту и устраивали уже не игрушечные стычки, а настоящие кровавые побоища. Святые лишь совестили их: разделены они, конечно, не были.

Как драка юродивых была лишь слабым отражением войн мира сего, так склоки, расколы, распады в Церкви - все то, что так привлекает внимание мира сего, - являются всего лишь проекцией на Церковь разделений этого самого мира.
Но обнаружение в мире сем источника болезненных церковных разделений еще не является последним объяснением, до самой глубины не доходит и уж во всяком случае не решает проблему, а лишь заостряет ее - для членов Церкви. Ибо Церковь хотя и не от мира, но на спасение миру. Преодолеть боли Церкви, не излечив мир, - невозможно. И сколько Церковь будет жить в мире, столько ей болеть вместе с ним, столько ей быть доктором, который лечит сопереживанием больному, самопожертвованием - и знанием болезни. А излечение, видимо, возможно лишь через Христа, грядущего во славе - то есть, на Страшном Суде.
В самой же Церкви единство из переживаемой реальности - как то было в первый век ее существования - превращается в искомый идеал в начале третьего века ее существования, в разгар гонений. Первым разделением в Церкви было разделение на тех, кто с честью выдержал гонения и считал всех, отрекшихся от Христа, навеки от Церкви отлученными, пусть даже они покаялись,
- и на тех, кто с честью выдержал гонения и считал возможным пребывать в одной Церкви с теми, кто покаялся в отступничестве. Это не было разделение на новых фарисеев и "нормальных", милостивых христиан - человек фарисейского духа гонений бы не перенес. Это было разделение между святыми (Церковь считала тогда и сейчас считает, что исповедовать Христа перед палачами - признак святости), неспособными примириться с изменившими Христу, и святыми, способными к единству с самыми разными людьми, лишь бы те имели веру в Сына Божьего. Из всех церковных разделений это было если не самым безобидным, то самым благородным. Но благородство это оказалось сатанинским; так всякий грех и искушение стараются выглядеть вежливыми и благородными хотя бы в первые часы нападения на человека; а стоит им поддаться - мгновенно звереют. Церковь была искушена единством - но не единством во Христе, а единством в стойкости, в честности, в чем угодно ином.

Но искушение единством - это искушение, ему нужны лишь предлоги, и сатана всегда готов поступиться принципами, лишь бы достигнуть цели. Ярче и комичнее всего это видно в сфере культуры. Тут искушение единством разжигает элементарную ксенофобию: "чужое - плохое; пусть будет он, как я". Меняется чужое, меняется "я" - ненависть к чужому остается и по-прежнему гордо именует себя стремлением к единству. Сто лет назад, к примеру, православные упрекали католиков, что те служат на мертвой латыни в противоположность нам, у которых богослужение на куда более современных, национальных языках. А теперь православные упрекают католиков, что те служат на современных национальных языках, таких разговорно-вульгарных, - в противоположность нам, у которых богослужение на мертвом, но вдохновенном и освященном церковнославянском языке. Мы поменялись местами, но противостояние от этого не уменьшилось.

Главная причина разделений - не различия между христианами в обрядах, догматах, традициях, а сходство христиан в их стремлении к единству - за чужой счет, за счет другого. У разделения Церквей нет причин, и даже поводов нет, ибо нет самого разделения - Церковь по определению не может разделиться, как не может разделиться Христос.

"В главном - единство, во второстепенном - разнообразие, во всем - любовь". "Перегородки, разделяющие Церкви, не поднимаются до неба". Эти блистательные фразы стали необычайно популярны с прошлого века. Абсурдное с точки зрения логики обнаружение и провозглашение факта единства Церкви утвердилось рядом со склоками из-за единства, с тем, что вдохновляло межцерковные конфликты и что я бы назвал "унизмом". Это не значит, что христиане спрятались от проблемы. Но недаром родился термин "экуменизм". Таинство Церкви стало переживаться прежде всего через ее вселенскость, а не через ее единство. Самым важным симптомом такого перелома стало отношение к переходу из одной христианской конфессии в другую. Раньше такие переходы осуждали как измену - теперь как бессмыслицу.

В первые девятнадцать веков христианской истории экуменизма не существовало. Экуменизм - новое явление, явление двадцатого века. Феноменом нашего столетия он стал не случайно. Век катастроф и миллионных миграций привел к небывалому смешению языков: достаточно упомянуть русскую послереволюционную эмиграцию. Ведь, несомненно, новый феномен двадцатого века - расширение информационных контактов - совершился не только благодаря появлению новых средств информации: телевидения, радио, компьютеров,- он совершился накануне этого технического всплеска. Не технические революции, а политические - в России прежде всего, но не только в ней, а и в Германии и других странах - породили эмиграцию, которой не знали предыдущие столетия. Миграционные потоки подхватили интеллектуальную элиту. А ведь она привязана к почве прочнее любого крестьянина, ведь ее орудие - не плуг, новую модель которого легко освоить, а язык, освоить который как орудие профессионального мышления возможно только раз в жизни - в детстве. Различия церквей, религиозных ментальностей, их взаимная агрессивность, - все это из текстового факта стало жизненным фактом русских интеллигентов, заброшенных в Англию или Францию.

Сама по себе эмиграция не располагала к большей открытости чужому, скорее наоборот - она тяготела к созданию вероисповедных гетто. Эмиграция была поверхностной новизной, чисто внешнего, не духовного характера. Кто был равнодушен к единству Церкви, с того эта новизна скатилась, как с гуся вода. Кто не был равнодушен - тому просто прибавилось пищи для размышлений: раньше проблема разделения Церквей трактовалась на уровне только богословия, отныне был открыт и уровень национальной ментальности. Впрочем, поскольку и до революции страны христианской экумены (именно от такого произношения слова "ойкумена" - "обитаемый мир" - происходит название Церкви "вселенская", "экуменная" и название движения мысли, озабоченной проблемой единства, - "экуменизм") не были изолированы друг от друга, то и в этом качественной новизны не было. Конечно, жить в Париже изгнанником не то, что туристом, но сильный ум способен от этих различий абстрагироваться как от второстепенных.
Но параллельно исторические потрясения вытряхивали из людей идеализм - в самом общем смысле, как поставление любой абстракции выше личности. В иных странах роль таких потрясений взял на себя коммунизм, в других - фашизм, в третьих - "молодежные революции". И во всех - мировые войны.

Для верующих такой исторический опыт означал новый прорыв к Личности Богочеловека Иисуса, при котором Он Сам оказался единственным значимым Центром, а все богословские конструкции - чем-то производным, подчиненным. А ведь на протяжении более чем тысячелетия, с тех самых пор, как евангельская Истина стала осмысляться философской мыслью, проблема единства Церкви (как и прочие богословские проблемы) была проблемой истинности
церковного учения. Она не была проблемой личности. Это очень хорошо видно в знаменитых (во всяком случае, их любят цитировать православные антиэкуменисты) словах преп. Агафона Египетского, современника преп. Макария (память 2 марта), который соглашался, когда его обвиняли в гордыне, в клевете на ближних, в блуде, но резко отверг обвинение в еретичестве. Он объяснил это так: "Тех пороков и нельзя не приписывать себе, потому что всякому человеку свойственно погрешать, и все мы, по испорченной природе нашей, невольно увлекаемся пороками, а ересь есть богоотступничество, самовольное отречение от Истины Божией".

При этом у православных-то всегда считалось, что богословствование есть не умственная работа, а духовная, что правильное ведение и познание Бога дается лишь праведнику. "Очистим чувствия и узрим", как поется в пасхальном каноне. Казалось бы, при понимании богословия как дела не только ума, но и сердца, нельзя быть уверенным в своей богословской правоте, не впадая в гордыню. Но в том-то и дело, что Церковь существовала особо от человеческой личности, и существовала как нечто не имеющее родства с личностью.
Через тысячу лет после преп. Агафона то же отношение к проблеме веры и Церкви (а еретичество - лишь крайний случай проблемы единства Церкви) обнаруживает Лев Карсавин в своей брошюре "Католичество" (Петроград, 1918, репринт - Брюссель, 1974). Вот как он определяет веру: + "Вера есть признание утверждаемого Церковью или подчинение ее учению, ее авторитету" (с. 33). Он приводит схожее определение из классического Римского катехизиса 1566 года: "Вера - вид познания того, что познать поставлено целью человеческому уму, но что не может быть им усмотрено" (с. 57). Отношение к Церкви как к объекту познания - одинаково характерно для православных и католиков, одинаково не дает возникнуть экуменизму в его современном понимании, сводя проблему разделения Церквей к проблеме согласования умственных тезисов, решения богословского вопроса.

Настоящая новизна нашего века в этом - та же, что и во всех других вопросах. Двадцатый век в определенном смысле кончился: мы вернулись к чему-то, что было до него, обогащенные совершенно новым и ужасным опытом. В разных странах он осваивался через различные исторические события, но суть его одна. Укажу на два достаточно различных - географически и внешне - явления.. Первая мировая война была осмыслена на Западе как трагедия "потерянного поколения", и затем на протяжении еще одного-двух поколений эта тема постоянно присутствовала - ив опыте второй мировой, и в молодежных бунтах, и в терроризме. Это была тема человека, потерявшего всякие внешние ориентиры и авторитеты и совершенно потерянного для культуры и цивилизации в качестве верного слуги, не задумывающегося над самим фактом своего подчинения. Обрушилось все - осталась личность, которая в этом хаосе, собственно, и приобрела окончательный облик именно как нечто самоценно существующее. То, что начиналось в раннем гуманизме - автономия человека, - было обретено на уровне существования, а не только лозунга лишь в горниле антигуманизма XX века.

В России ни одна из войн этого столетия не стала таким горнилом. У Эренбурга, Фадеева, Пастернака - в отличие от Ремарка, Во, Хемингуэя - оставалась социальная и культурная перспектива. Потребовалось пройти через ГУЛАГ - и, может быть, не Солженицын, а именно Шаламов с его безысходным и окончательным ощущением гибели не только всех и всяческих идеалов, а вообще всего, что вне одной человеческой личности, лучше выражает принципиально новый опыт, который нов по отношению к нашему прошлому, но объединяет нас с Западом, - мы приобрели тот же иммунитет ко всему сверхчеловеческому.

Частью этого опыта стали гонения на Церковь. Они научили простой вещи, забытой после 381 года, когда Церковь получила от государства столько гарантий, что могла, казалось, в случае крайней необходимости, существовать вообще без верующих. Церковь есть не учение - а тело. Вера есть не познание и не признание учения - а жизнь в этом теле. Верующий - не ученый, открывший истину, не член организации, а часть организма, член тела. Это фундаментальные истины Евангелия. Главное таинство Церкви - причащение Тела и Крови Христовых - есть таинство не познания, а соединения двух личностей. Когда здание Церкви было потрясено до фундамента, тогда и выяснилось, что Церковь - не здание.
Тогда и начался "экуменизм". И если размышления о нем начинаются с вглядывания в экуменизм как общественное движение - и он является общественным движением, что греха таить,- то рано или поздно приходит понимание того, что экуменизм есть нечто неизмеримо более глубокое и важное. К примеру, Католическая Церковь ни в одно "экуменическое движение" не входит, а экуменизм в ней сильнее, чем во многих других христианских сообществах. Это и не учение, и не особая жизненная позиция - и нельзя назвать кого-либо "экуменистом". Экуменизм предшествует учению, движению, позиции. Экуменизм есть необходимость переживать одновременно и разъединенность Церкви, и ее единство как Тела Христова, необходимость крайне тяжелая, но вынужденная при том новом ощущении собственной личности и собственной веры, которое принесли испытания двадцатого века. Все проявления экуменизма - вторичны по отношению к той ответственности, которую принимает на себя личность, однажды "потерявшая" Церковь как учение, как авторитет и обретшая ее уже совершенно по-новому. (И, разумеется, совсем не экуменизмом является то направление мысли, которое мечтает соединить все религиозные - христианские и нехристианские - учения, именно потому, что рассматривает Церковь как учение, а не как Тело Христово).

Экуменизм - ведь это был прежде всего духовный переворот в личности. Неудивительно, что из огромного потока эмиграции можно назвать всего троих активных "экуменистов": отца Сергия Булгакова, Николая Арсеньева, Николая Зернова. Для них общение с инославными стало не эпизодом, а внутренним долгом. Не много таких людей и среди других конфессий по сей день.